хватало места. В их распоряжении был весь этот странный мир. А он большой. Очень большой. Конечный ли?..

Поток ускорялся и уплотнялся. Ускорялся и уплотнялся. Его проталкивания, пропихивание, пролезание через меня, приносило ощутиую, абсолютно реальную боль. Мучения. Но, куда страшнее, что этот поток что-то менял во мне!

Дзен бы с ними, с болью и мучениями – за свои века жизни я достаточно натерпелся и успел в какой-то мере к ним привыкнуть. Но вот изменения… изменения – это страшно.

Тем более, что происходило всё не в моём физическом теле, и не столько с моим физическим телом, которое потом легко сможет любые изменения откатить, а с самой уязвимой моей формой – формой эфирной проекции. Самым ультимативным моим оружием, но при этом и самым… нет, даже единственным уязвимым местом. Ведь ранить или даже убить меня, в последние годы, стало возможно только на уровне эфира. Всё остальное даже за повреждение сознанием перестало восприниматься.

Моё тело можно разорвать взрывом на кусочки, сжечь пламенем или растворить кислотой, а я даже не обращу на это внимание, воссоздав его в прежнем виде уже через мгновение. И, даже, может быть, если повезёт… вам повезёт, не обижусь. Ну, вероятность во всяком случае не нулевая. А вот в эфире… я до сих пор помню помятую Круллом ногу. И то, сколько лет она потом заживала-восстанавливалась.

А сейчас что-то пугающее, болезненное и непонятное происходило именно с эфирной моей проекцией. И я не был в состоянии этому как-то помешать. Или сопротивляться. Непонятная желтая энергия летела в меня непрерывным, неостановимым, постоянно нарастающим потоком.

Это было уже настолько мучительно, что я не сдержался и закричал. Да и к чему сдерживаться? Нет же никого. А у меня не оставалось ни ментальных, ни душевных сил на то, чтобы продолжать что-то держать: ни голос, ни стены своего разума. Стены, барьеры, защиты, купола и водопады, которыми я столько десятилетий заботливо окружал и маскировал ото всех свои мысли. Свои настоящие мысли. Свои переживания… свою боль…

Всё рухнуло. Больше ничего не прятало моего Я. Я был гол и наг, уязвим и открыт. Так, как не был уже очень и очень много лет… десятков лет… с того самого дня…

И словно назло, все образы вокруг, все тысячи образов вокруг мгновенно взорвались желтой пылью и осели на пол и воду. А их место занял один.

Аннита… Аннита д’Жерден… Моя Аннита… Такая, какой я видел её последний раз: стройная, уверенная в себе, властная, с жесткими чертами лица, с начавшими углубляться вокруг глаз и рта морщинками, с распущенными светлыми слегка вьющимися волосами, в которых уже вовсю начинала хозяйствовать седина, впрочем, не так уж и заметная на общем и так светлом фоне. В роскошном дорогущем черном халате из натурального шёлка, в нашей спальне, нашего дома в Бангкоке…

В тот день я действительно видел её последний раз. Обнял утром, поцеловал, уходя… У меня должен был состояться бой на одной из «черных» арен, коих в Сиаме всегда хватало, да и сейчас хватает, хоть и нет давно никакого Сиама. В соседнем городе. День туда, день там, день обратно.

Когда я вернулся, её уже не было. Ни в доме, ни в живых.

Тогда, в Швейцарии, Макс… хотя, тогда уже Эрик, не стал спрашивать, что с ней случилось. А я не стал говорить. Больно было. Даже просто вспоминать её было до сих пор больно. И эту боль я прятал глубоко-глубоко внутри. Закапывал, затаптывал, бетонировал и наваливал сверху кучи других образов. Болезненных, неприятных, страшных… чтобы они, хотя бы всем своим скопом смогли её заглушить, перевесить, экранировать, понаставить помех…

Аннита оставила письмо. Прощальное письмо. А сама… ушла из дома и не вернулась уже никогда. Потом, когда я по своём возвращении в Бангкок развил бурную деятельность по её поискам, то смог отыскать несколько свидетелей, которые видели её шедшей к морю… но не в порт, а к скалам. И один рыбак рассказал, что видел кого-то похожего на неё, кто прыгнул с этих скал в воду…

Я прочесал каждый метр дна возле тех скал. С моей регенерацией и тренированностью тела, это хоть и было дзеновски трудно, но не невозможно. Прочесал… Однако, море, что в себя взяло, отдаёт неохотно. А разные течения, подводные и поверхностные, могут так закрутить, что тело, упавшее здесь, может в итоге оказаться за сотню километров отсюда… если раньше не будет съедено ракообразными.

Я не смог её даже похоронить. Собственно, как она и хотела. Специально ведь туда ушла. Что б не было на земле её могилы. Что б не было места, к которому бы она меня привязала… каким же романтиком она всё ж была в душе, хоть и управляла больше десяти лет целой сетью борделей в Бангкоке…

Мы прожили с ней немногим больше пятнадцати лет.

Я любил её… наверное.

В письме она со мной прощалась. Она ведь знала, что я, по меркам обычного человека, бессмертен. Что никогда не состарюсь. А она… написала, что больна чем-то неизлечимым. Что не хочет, чтобы я видел, как она гаснет и умирает…

Я, после её ухода и безрезультатных двухнедельных поисков, тогда почти на месяц безвылазно прописался на Арене Драконов. Пока не вынесли меня оттуда… почти целым куском. Потом пытался пить. Потом махнул на Окинаву. Мастер Хон ведь к тому времени почти год уже был мёртв и похоронен…

Сейчас Аннита стояла передо мной как живая. Только светилась желтым. Она ничего не говорила. Не звала за собой, не манила к себе. Просто была. Просто стояла. А по моим щекам текли слёзы…

Крик боли и муки сам собой захлебнулся. Эти мука и боль были просто ничто, в сравнении с той болью, что прорвалась из глубины моей души наружу в этот момент, после падения всех барьеров, защит, щитов и преград.

Я молча смотрел на образ Анниты. По щекам текли слёзы, вокруг бушевал ураган желтой энергии, который проходил сквозь меня, словно песком, словно наждаком скребя по всему моему естеству. По сознанию, по разуму. Зачищая и оголяя каждый нерв, каждый нейрончик, заставляя чувствовать глубже, воспринимать болезненнее, мыслить острее и четче…

Сколько так продолжалось?

Не отвечу. Долго. Мне казалось, вообще, что вечность. Только тогда, когда из глубины моего воспалённого, натёртого наждаком, заскобленного до искрения естества, начали вдруг подниматься две мощных волны несмешивающихся между собой ярких цветов: зелёного и голубовато-синего.

Эти волны встретились. Наполнили меня, как сосуд, как чашу