Воевода терский, князь Петр, от ужасов астраханских, близких Теркам, и от удальства есаулов атамана Разина и теперешних недавних, Васьки Уса с товарищи, совсем потерял воеводский вид: он казался сухоньким, русым, с проседью, мужичком лет за полсотни, только золотный кафтан, не по плечу просторный, да шапка с куньим околышем, глубоко сидящая на голове, показывали, что не простой это человек.

Войдя к царю, князь Петр шапку держал в руке, а посоха у воеводы не было. Зеленые чедыги на каблуках стоптаны, один каблук стучал, другой шаркал.

Князь, войдя, помолился многим образам царской «спальной», перестав мотаться перед образами, поклонился земно государевой кровати, где царь на взбитых подушках, лежа спиной, укрывал тучное тело золотистым бархатным одеялом. Царь, равнодушный к поклонам, ждал, когда заговорит князь, но воевода, отбив поклон, разогнулся, тоскливым голосом пожелав многолетия царю, встал и замолчал.

– Коли пригнал без указу – садись, князь Петр, только так, чтоб тебя видно было.

Неловко цепляясь за скамью, обитую бархатом, воевода сел.

– Гляжу на тебя, князь Петр, и кажется мне, – хоть вид у тебя не боевой, но будто ты в дороге боярина какого ободрал?

– Такой порухи за мной, великий государь, не бывало.

– Знаю, но огляди себя! Кафтанишко с чужого плеча, правда зарбафной, сапоги – на богомолье ходить, и то в дальний путь не годятца. Шапка, я чай, как накроешься, до низу носа сядет. – Царь улыбнулся.

Воевода осмелел, и на лице его метнулось в глазах и губах скупое со злым вперемешку:

– Не я шарпал, великий государь, меня шарпали, челом буду бить о рухледи…

Воевода, встав, поклонился.

– Челобитье мог бы переслать! Говори «слово», ради которого пригнал без указу. – Лицо царя стало хмурым, голос звучал сурово.

Воевода, снова встав, поклонился царю, торопливо заговорил, часто моргая белесыми глазами.

– Сижу я – не дально место от Астрахани, слух ко мне идет, как колокольный звон по воде. Слух тот испытывал я через товарыщей своих, – не прогневись на меня, великий государь, слушая.

– Говори смело! Всякий слух о затеях моих супостатов мне угоден.

– Милославского Ивана Богданыча[397] послал ты, великий государь, брать Астрахань, и он в нее вошел.

– О том ведаю!

– Так вот, великий государь, Иван Богданович чинил расправу над изменниками не ладно. Пущих воров и бунтовщиков, заводчиков кровей великих, принял в свой двор и головам стрелецким и иным указал принимать их и кабалу на них брать.

– То, о чем говоришь, князь Петр, мне было слышно, но доподлинно неведомо, нынче направил я сменить Милославского, а на смену ему послал Одоевского князь Якова.

– Среди иных воров во дворе Ивана Богдановича кроетца такой убоец православных христиан, как Федька, поповский сын. Сам поп Здвиженский у Стеньки Разина, вора, был и его знамена и литавры воровские кропил святой водой… И те есть у него во дворе, кто убивал преосвященного Иосифа[398] митрополита.

– Да… воровство великое! Боярин стал становщиком… Добро! Пошлем туда указ. Ну твое челобитье, князь, где?

Воевода встал и, наклонясь, уронив шапку на пол, рылся в пазухе нижнего полукафтанья.

– Списано у меня… Где оно завалилось?

– Пожди искать бумагу! Зови, князь Петр, дьяка, – сказал громко царь.

На голос царя без зова воеводы вошел дьяк.

– Герасим, прими от князя челобитье, чти, о чем он бьет челом.

– Вот, нашел! – Воевода подал челобитье, дьяк, встав сзади князя Петра, читал:

– «Великому…»

– Отмени величанье имени моего, чти, о чем просит!

– «Роспись животам стольника и воеводы Петра Семеновича Прозоровского, что взяли у него воры, есаулы Васьки Уса: Васька Кабан, Стенька Шибанов, Калинка Кормщик, Васька Онбарев, Митька Каменной: орчак черкасское дело – сафьянной, буздуган[399] железной, оправной, сабля булатная, лук и два гнезда стрел, ожерелье жемчужное пристежное, ожерелье жемчужное женское, бархат персицкой, серебряной, колпак отласной, шит золотом, кафтан турской, объяринной, часы боевые, зепные[400], золоченые. Всего на четыреста сорок шесть рублев».

Воевода снова земно поклонился царю.

– Не все тут исписано, великий государь, я чай, вполу не исписано, а думал, токо сыщут воров на Астрахани, у пытки скажут мое достальное.

– Думаю я вот как, князь Петр! Племянник твой Петр Иванович бил ко мне челом и в своей челобитной указывал, что животы его отца, Ивана Семеновича, коего Разин спихнул с раската, пограблены Васькой Усом. Васька Ус умер: «А мои-де животы нынче за его женкой Оленкой, и когда-де ее приведут в Приказную палату, она-де скажет все». Думаю, князь Петр, и твои животы у той Васькиной Оленки сыщутся. Поезжай на Терк немешкатно, а за извет на Милославского боярина Ивана – спасибо!

– Многолетия великому государю желаю!

Воевода еще раз поклонился земно, кланяясь, прихватил оброненную шапку свою, встав, помолился образам и вышел. Царь сказал:

– Совсем как в мале ума князь! Какой это воевода? Надо направить на Терки Каркадинова.

Дьяк молчал, почтительно склонив голову, царь приказал:

– Пиши, Герасим, в Астрахань князю и воеводе Одоевскому указ, чтоб допросил он боярина Ивана Богдановича, прежнего воеводу, полито он стал становщиком воров и разбойников астраханских.

В Астрахани Белый город перед кремлем, а в нем гостиный русский двор с анбарами разных чинов торговых людей. Построен русский двор тридцатью русскими купцами. По сказке дьяков: «Они, купцы, в тех анбарах и торгуют», да еще прибавлено по писцовым книгам: «Строенье торговых людей на гостине русском дворе – в анбарах из тридцати двенадцать мест пустых анбарных. Еще две избы, меж ими сени да две караульни, и то все строение избное государевы казны». Еще в том дворе значится: «Полатка каменная астраханского гостя Григорья Микитникова да к ней восмь дворов всяких чинов людей и богадельня – живут в ней нищие и убогие люди».