Виктор рано стал самостоятельным. Для него самостоятельность была превыше всего. Он уважал своих учителей, прекрасно с ними общался. Но тогда, в 60-е годы, время «оттепели» влияло на желание человека что-то создавать, формировать какие-то процессы. И Вениамин Захарович Радомысленский организовал для него кафедру сценической речи и пластического воспитания актера. Для Виктора Карловича это стало большим событием. Он никогда не рассказывал о том, что его в личной жизни радует, что ему приятно. Но я хорошо понимала, что кафедра для него – прежде всего возможность приложить свои уникальные интеллектуальные способности. И он стал создавать кафедру так, как он себе ее представлял. Это была действительно мощная кафедра. На ней работали замечательные мастера по речи, вокалу, движению, танцу. И он своим талантом и умением широко мыслить создал из кафедры еще одну семью, которой и руководил, и давал полную свободу, мог посоветовать и мог защитить. Это было его детище в полном смысле слова, которым он гордился. И когда кафедра достигала каких-то высот, он был счастлив.

Последняя встреча Монюкова с кафедрой произошла, когда Виктору Карловичу исполнилось 58 лет. Он пригласил нас к себе домой, накануне получив орден Дружбы народов. В это время в Школе шли большие перемены. После смерти Вениамина Захаровича нам все время присылали новых начальников, один хуже другого, и Виктор Карлович страшно переживал за Школу. В тот вечер он был очень взволнован. И вдруг в конце сказал: «Все. Все. Все. Все продано, все изменилось, никогда ничего не будет, мы больше никогда так не встретимся!» В общем, все так и произошло. Всей компанией мы вышли из его дома, и четыре члена нашей кафедры попали под машину. Действительно, та встреча кафедры в полном составе оказалась последней.

Виктор Карлович был членом партии. Мы с Ольгой Юльевной Фрид – тоже, у нас была замечательная партийная организация. Каждое наше собрание было поводом собраться, повеселиться, поговорить. Кстати, в Студии у нас не было никаких препятствий для того, чтобы мы работали так, как мы хотели. Нас никогда никто ни к чему не обязывал, никто не заставлял, никто не создавал атмосферу жесткого контроля, мы все были за спиной Виктора Карловича. Выбирали, что хотели; нам могли предложить что-то сделать к празднику, но мы в эти праздники верили. Ничего не делалось из-под палки, Виктор Карлович оборонял нас от всего. Виктор и Ольга Юльевна были необыкновенно близки Вениамину Захаровичу по духу. Они же – студенты первого выпуска! Их глубочайшая корневая связь со Школой и постоянная боль, и постоянный страх, и постоянная радость, связанные с жизнью в ее стенах, всегда ощущались. Чувство это создавало прочный фундамент для того, чтобы мы могли работать в замечательнейших условиях, ничего не бояться, верить в себя и знать, что даже если ты чего-то не сделаешь, тебя поймут и помогут. Думаю, то было время самого высокого объединения Школы, и оно для меня тесно связано с именем Виктора Карловича Монюкова.

Понятие «театр – семья» для него ассоциировалось со Студией. От всяких жизненных невзгод его спасала эта семья – кафедра и, конечно же, его студенты. Думаю, он любил их даже больше, чем они его: душа его была захвачена студентами. Он как педагог давал им прочные основы. И в любых условиях студенты сохраняли высокую привязанность к учителю. Они его так и называли – «учитель». Он умел закладывать в студентах принципы жизни и творчества, а зона жизни у него была абсолютно не отделена от зоны творчества.

Мне, к сожалению, не довелось работать с Виктором Карловичем в Школе-студии. Уже будучи в театре, во МХАТе, нас соединил спектакль «Дорога через Сокольники», который он поставил как режиссер на сцене филиала, где играли Леня Харитонов, Вера Дмитриевна Бендина, Владимир Николаевич Муравьев, Елена Ханаева, Нина Гуляева. Меня вводили на роль Бобика Лужицына – мальчика-соседа, который временами появлялся в квартире героев. Это была моя первая мальчишеская роль в театре (до этого играла мальчика только в концертах на целине). Очень волновалась. Виктор Карлович предлагает мне прогулку, на которую я пойду с ним в гриме и костюме Бобика Лужицына.

На мне был очень ладненький паричок, коротко стриженный, хорошо подклеенный, легкий грим, костюм мальчика. Идем мы по улице Москвина, выходим на Пушкинскую. Никто пальцем на меня не показывает, вот, мол, тетя переодетая, разговариваем о спектакле. Подводит меня Виктор Карлович к газировщице, которая со своей тележкой находилась на углу улицы Немировича-Данченко, и просит налить два стаканчика чистой воды. А продавщица смотрит на меня и вдруг говорит: «Вы бы мальчику с сиропчиком взяли!». – «Будешь?» – спрашивает меня Карлыч. Я киваю и вот пью сладенькую газировку. Ура! Поверила! А Монюков пьет свою чистенькую и хитренько поглядывает, улыбаясь.

Идем дальше, а шли мы к основной сцене МХАТа, в руке у меня портфель, в котором босоножки и платье, чтобы в гримерке переодеться. По пути булочная, что на углу Столешникова переулка, получаю деньги и одна, то есть один, иду покупать два бублика. Общаюсь с кассиром, продавцом – нормально, все верят, что я мальчик. Идем по улице, жуем бублики, и вот я уже сама предлагаю зайти в кондитерскую. Покупаю любимую сливочную помадку, а все верят, все общаются со мной, как с мальчишкой, и мне становится легко и радостно, и я уже готова вот так целый день в качестве Бобика Лужицына вместе с Карлычем прогуливаться, но он вдруг становится серьезным, озабоченным и говорит: «Поздравляю. Все! Видишь, как здорово! Мне в Студию надо забежать. Пока, завтра на репетиции поговорим». И исчезает.

После этой замечательной педагогической поддержки я столько мальчиков в своей жизни переиграла, и никогда во мне не было комплекса, что похожа на переодетую тетю. Спасибо Монюку – так тоже его нежно называли.

Пришлось с ним работать и на ТВ. Он пригласил меня сыграть героиню в телеспектакле «Строгая девушка». Там надо было петь, танцевать. Мы, артисты, конечно, зажались. Но Виктор Карлович каким-то чудом смог выбить дополнительные репетиции, а потом даже и лишние тракты (это, когда с камерой проходят). Репетировал он с нами много, требовал, чтобы точно останавливались в условленных с операторами местах. На репетициях разводил руки в стороны и со словами: «Я – камера!» – шел, надвигаясь. Он нас замучил, казалось, ничего живого не осталось, только помним: здесь постоять, здесь сделать паузу, здесь соблюдать дистанцию. Это его немецкая точность, его «Ordnung», всех нас замучила. Зато как благодарили его телевизионщики и нас тоже! Сказали, что им было легко, удобно работать, что такой дисциплины и порядка они у актеров не встречали. Виктор Карлович сиял.

С Виктором Карловичем я часто встречалась в разных местах. И при каждой встрече ощущала его доброе отношение.

Последнее наше общение – по телефону. Он позвонил после спектакля «Восточная трибуна» и разговаривал так, будто мы вчера только расстались, хвалил спектакль, хвалил меня. «Но главное, что я тебе хотел сказать, – у тебя такие красивые ноги! Ты в такой замечательной форме! Молодец! Привет Фролову». Это было незадолго до его смерти.