— Помолимся за него! — провозгласил Петр, вставая.

Пока другие произносили слова молитвы, Мария молчала.

— Нам… нам нужно купить еды для вечери, — промолвила она по окончании моления. — И бальзам… чтобы потом умастить тело Иисуса.

— Мы не хотим есть, — послышался тихий голос матери Иисуса, сидевшей в тени в дальнем углу.

— Конечно, всем нам не до еды, но мы должны заставить себя есть, — заявила Мария, в то время как удрученные, павшие духом ученики рассаживались после молитвы. — Этого хочет от нас Иисус.

Она и сама не знала, откуда это взяла, но была уверена в своих словах так, словно он только что шепнул их ей на ухо, стоя у нее за спиной.

С закатом, обозначившим окончание Шаббата, снова открылись рынки, и множество народу высыпало на улицы, спеша за покупками. Мария с Иоанном тоже отправились купить еды и ароматических масел. По дороге они вновь заговорили о том, что увидели в саду.

— У Иуды вроде бы отец в Иерусалиме, — сказал Иоанн, — Надо, чтобы кто-нибудь ему сообщил. Мы знаем его семейное имя — Искариот.

— У нас есть более важные дела, — заявила Мария. — Вот управимся с ними, тогда будет видно.

Есть ли у них какие-нибудь обязательства по отношению к семье Иуды? Что бы сказал по этому поводу Иисус? Мария не знала. Нет, точнее сказать, знала, но не хотела себе в том признаваться. Не нравилось ей это. Да и не к спеху, дело не первостепенное. Иуда подождет.

Хлеб, вино, сыр, чечевица, зеленый лук, лук-порей, паста из смокв — они купили обычную еду. Незатейливую, но сытную и питательную. Как раз то, что требовалось им для поддержания сил.

В знак траура пренебрегая столом, ученики расселись на твердом полу комнаты, образовав овал. Здесь не было верхнего или нижнего конца, не было почетных мест, ибо все были равны. Все уцелевшие ученики вновь собрались вместе, но отсутствие Иуды, казалось, тяготело над всеми, угнетая душу каждого из них. Более того, возникло ощущение, что и другой отсутствующий, хозяин дома Иосиф Аримафейский, тоже в некоем мистическом смысле пребывает с ними.

Корзинка с хлебом пошла по кругу, чтобы каждый мог отломить себе кусок. Наклоняясь, они зачерпывали из горшка чечевицу, передавали друг другу лук и сыр. Под конец по кругу пустили кувшин, и все, один за другим, наполнили чаши вином.

Пришло время произнести благословение. Трапезу, особенно по завершении Шаббата, полагалось благословлять, но на сей раз в комнате висело удручающее, гробовое молчание. Их хватило только на то, чтобы наполнить тарелки и чаши, но разве смогли бы хоть чьи-то уста произнести здесь, сейчас слова благодарности? Как можно призвать благословение Бога, если он покинул их? Он оставил Иисуса в его страшный час, а стало быть, сейчас все последователи Иисуса были покинуты вдвойне. Бог, наверное, взирал на них в недоумении. Или, хуже того, насмехался.

Наконец Петр поднял свой ломоть хлеба и, благоговейно держа его обеими руками перед лицом, медленно произнес:

— Наш учитель говорил, что это его плоть. Он говорил, что это хлеб нового завета, — Петр приподнял ладони, как бы предъявляя всем лежащий на них кусок. — Я не понимаю, что это значит, но таковы были его слова. И он говорил, что, вкушая сей хлеб, мы должны вспоминать его.

Свет лампы падал прямо на ломоть в руках Петра, и Мария вздрогнула, ибо взору ее вдруг предстали руки Иисуса, так же державшего хлеб на последней вечере. Его пальцы, сильные, но длинные и тонкие в отличие от толстых, неловких пальцев Петра — Сие есть тело мое, — сказал он, — Сие есть тело мое.

Все как один поднесли хлеб к губам, и в этот миг Иисус воистину пребывал с ними. И хлеб уже не был просто хлебом, но действительно преобразился в его мистическую плоть.

«Но Иисус мертв и лежит в гробнице, — подумала Мария. — В гробнице, которую мне завтра предстоит посетить».

Ученики с озадаченным видом жевали хлеб. Похоже, все чувствовали одно и то же.

Скудная трапеза продолжилась, и, когда все подняли чаши, Петр возгласил:

— Сие же есть кровь моя, кровь нового завета, что будет пролита за многих, во искупление грехов. Так он говорил.

Медленно, задумчиво они отпили из чаш.

Говоря эти слова, Иисус заверял их, что будет с ними на каждой трапезе, пока они живы. И в этот вечер он действительно пребывал с ними. Вино, темное и крепкое, воистину казалось кровью.

— Мы… мы остаемся здесь, — промолвил под конец Петр. — Нам должно держаться вместе. И никогда не забывать.

— Но без Иисуса что мы будем делать вместе? — Голос Фомы звучал горестно. — Он говорил нам о любви, о служении, но это было обращено лично к каждому из нас. Он не указывал на то, что мы должны действовать сообща, и уж тем паче как именно нам действовать. Не правильнее ли будет просто разойтись по домам и провести остаток дней, вспоминая Иисуса?

— Воспоминания тускнеют и стираются, — с неожиданной страстностью заявил Иоанн. — Не думаю, чтобы Иисус ждал от нас только сохранения памяти о нем.

— Но чего еще, если это все, что у нас осталось? — спросил Петр. — Он даже не записал ни одной своей проповеди, ни одной притчи. Даже в этом нам приходится полагаться лишь на собственную память.

— Я кое-что записал, — возразил Фома. — Но конечно, эти записи неполны.

— Все прошло, все кончено… — пробормотал Петр. — Конечно, мы всегда будем помнить его, чтить его, может быть, раз в год будем собираться вместе… Преломлять хлеб, пить вино и говорить о нем. Но… — Не закончив фразу, он отхлебнул из чаши.

Снаружи сгущалась тьма. Круг был разорван, Иисуса не стало. Но в то же время, что бы там ни говорил Петр, он в каком-то смысле присутствовал здесь и повсюду. Почему Петр не видит, не замечает этого? Мария посмотрела на ломоть. Означали ли слова Иисуса, произнесенные им над хлебом в ту вечерю, что чудесное преображение коснется и каждого куска, преломленного в будущем во имя его? Хлеб был другим. Ей даже почему-то не хотелось доедать его, хотя она знала, что сделает это вопреки нежеланию. Медленно Мария поднесла ломоть ко рту и еще раз надкусила. Ну конечно, Иисус здесь, рядом с ними. Почему остальные этого не видят?

Неожиданно Мария почувствовала себя защищенной, пребывающей в безопасности. Да, все они смертельно напуганы, но эта странная маленькая церемония действительно, пусть на краткий миг, вернула к ним Иисуса. Потом все исчезло, развеялось, как тают видения или утихает восторг, но если кто-то успел ухватить этот миг и воспользоваться им, чтобы укрепить свои силы, тогда…

Лик Моисея, прояснившийся после разговора с Богом, потускнел. Благодать Господня, осенявшая новопостроенный храм Соломона, покинула его. То ощущение глубочайшей силы, исходящей от Иисуса, которое она испытала под мокнувшим под дождем навесом, тоже со временем ушло. Однако это не делало все перечисленное менее реальным.

«Почему Господь не позволяет нам удержать эти великие мгновения? — мысленно вскричала Мария. — Будь мы способны видеть их, держаться за них, возвращаться в минуту слабости… тогда мы не колебались бы. Почему же Бог отнимает это?»