как ты можешь! — крикнул Луганов. — Даже шутя, как можешь! Ведь мы, помнишь, еще в детстве поклялись в дружбе до самой смерти.

Волков весь как-то съежился:

— Клялись? Разве клялись? До самой смерти? Представь, позабыл. А ведь, выходит, правда. «Устами младенцев». Дар предвидения, что ли, у младенцев бывает. — Он откинулся на спинку стула, глаза его стали пустыми и мечтательными. — Славный ты мальчик был, Андрей, — мягко сказал он. — Добрый, благородный. И настоящий друг.

— Друг до самой смерти. — Луганов протянул ему руку через стол.

Но тот не взял его руки.

— Ты погоди с сердечными рукопожатиями. Дай мне договорить, тогда и посмотрим, захочешь ли ты мне руку пожать.

— Вот вздор. Что бы ты ни сказал, что бы ты ни сделал, ты — мой друг до самой смерти. — Луганов засмеялся. — Право, смешно.

Волков все так же мечтательно смотрел на него.

— И смеешься ты отлично. Так открыто, честно. Эх, Андрей, жаль мне тебя. «Дернул же меня черт с моим умом и талантом родиться в России». Это Пушкин о себе говорил, но и к тебе подходит. Дернул же тебя черт родиться в России. Жаль тебя.

— Нет, уж пожалуйста. Говори о себе и о том, что думаешь, все, что хочешь, буду слушать. А обо мне брось. И главное, не жалей меня. Вот ты утром сказал: приятно счастливого человека увидеть. И ты прав. Я совершенно счастлив. И не только оттого, что со мной случилось чудо. Нет, мне вообще повезло. Ведь большинство людей живут в полном одиночестве, будто замурованные сами в себе. И кругом только тени людей. А я… подумай, как мне повезло. Я встретил на земле все, что только есть лучшего, — идеал матери, идеал жены, идеал друга.

— Перестань! — крикнул Волков, поднимая, будто для защиты, руку. — Молчи!

— Нет, дай мне. Не все тебя слушать. Послушай и ты меня. Да, идеал матери. Мама Катя…

— Молчи! — Лицо Волкова исказилось, и по нему снова пробежала судорога. — О маме Кате не смей, не смей!..

Луганов удивленно смотрел на него. Опять эта судорога, дергающая его щеку. Отчего? Откуда? Ведь раньше никогда не было.

— Ты не волнуйся, но это правда. Вы все трое — мама Катя, Вера и ты — все трое так близки мне, все трое в моем сердце. Мама Катя дала мне жизнь, Вера украсила ее, осветила, как солнце, а ты спас меня, будто вторично заставил меня родиться. Вы трое…

— Трое? Троица? Святая Троица, которую ты в сердце хранишь? — Лицо Волкова медленно покраснело, и Луганов увидел злобу, блеснувшую в его взгляде. — Святая Троица? Здорово придумал. Только маму Катю исключи из нашей компании. Ей совсем не место со мной и твоей женой.

— Отчего? Оттого, что она умерла? — догадался Луганов.

Волков отодвинул от себя тарелку резким движением.

— Перестань. Довольно! — Он провел рукой по глазам, и злоба исчезла из них. — Ты извини меня, — сказал он прежним мягким тоном, — нервы. И устал я очень. Не могу я о маме Кате слушать. Больно. Пожалуйста, прекрати…

— Я только хотел… Ведь ты сам сказал, что мы, может быть, в последний раз видимся, я хотел, чтобы ты знал, как я тебя…

— Ах, друг мой. Я и так все знаю, больше тебя знаю.

Луганов растерялся. Разговор принял совсем неожиданный оборот. Нет, он не этого хотел, не так мечтал проститься с другом. Михаил был сегодня какой-то колючий, жесткий, к нему ни с какой стороны нельзя было подобраться. От водки, должно быть, не привык, не умеет он пить.

Волков встал, одернул гимнастерку:

— Я ведь еще не кончил. Не перебивай. А то с такими лирическими отступлениями…

— Нетрудно и на поезд опоздать, — закончил весело Луганов.

Он старался бороться с мрачностью Волкова и прикидывался, что не замечает ее.

Волков засунул руки за кушак и прошелся по кабинету.

— Ну, на этот поезд ты вряд ли опоздаешь. Есть поезда, на которые никогда не опаздывают.

Луганов кивнул:

— Да, на поезда, идущие в будущее.

Волков махнул рукой:

— Терминология у нас различная. Очень уж ты до высоких слов охоч. Но не в этом дело, а в том, что времени у нас достаточно. И ты успеешь меня выслушать.

Он дошел до темного окна и прислонился лбом к оконному стеклу. Луганов молчал. «Поезд в будущее никогда не опаздывает», — как музыка, как шум вагонных колес, как стук его собственного сердца, отдавалось в его ушах.

— Ты спросишь… — вдруг неожиданно заговорил Волков и повернулся к нему.

«Спрошу? О чем? Никаких вопросов у меня больше нет. Все мои вопросы навеки решены, на все получены ответы, — подумал Луганов. — Это ты спросишь, а не я, так и отвечай на них сам. А я хочу только проститься с тобой, поцеловать твою небритую щеку, поблагодарить тебя и ехать, ехать, ехать».

— Ты спросишь, — повторил Волков, — почему же я не отрекусь, не уйду, не порву со своим прошлым, раз я открыто сознаюсь в своем разочаровании в советской власти и в Великом Человеке.

Он медленно подошел к Луганову и остановился перед ним.

— Нет, не могу, не могу, Андрей. — Он поднял руку и расстегнул воротник. — Если бы я ушел, я стал бы обыкновенным ренегатом, сволочью. Нет, не могу отречься. Не могу. И знаешь, — голос его вдруг изменился и зазвенел. — Не только не могу, но и не хочу. Даже если бы меня мучили, пытали. Даже тогда не отрекся бы. Перенес бы. И пытку, и мучения. И ведь уже перенес. Весь день сегодня — будто с меня кожу по кускам срывали, кости пилили. — Он закрыл лицо руками. — Не отрекся. Нет! И не отрекусь! — Он постоял с минуту с закрытым лицом, потом опустил руки. — И вот ты уедешь, и я снова буду честно служить партии и Великому Человеку.

«Как он мучается, — подумал Луганов, — и я не нахожу слов, чтобы утешить его, помочь ему. Я слишком счастлив, слишком занят собой. Я оцепенел, окаменел от счастья. Только бы он не заметил, что мне сейчас нет никакого дела до его страданий, что я не могу даже посочувствовать ему».

— Да, — продолжал Волков, — испытание я вынес. И теперь знаю — навсегда, до смерти я с партией, с Великим Человеком, с революцией. Выдержал экзамен, проверил себя. Страшный сегодня был день для меня. Самый страшный за всю мою страшную жизнь. И ничего. Справился. — Он махнул рукой. — Только не спрашивай как.

Но Луганов и не собирался спрашивать. Он взглянул на окно. Оно было черным теперь, а только что оно было совсем красным от заката.