Однако за сильного патриарха приходилось «расплачиваться». Лояльность Иоакима имела известные пределы. Новый патриарх начал с того, что потребовал исполнения решений собора 1667 года — закрытие Монастырского приказа. Правительство на этот раз подчинилось.

Одновременно Иоаким стал твердой рукой наводить порядок в церкви и упрочивать свое положение. Он был немало обеспокоен отношением царя к опальному Никону. Алексей Михайлович постоянно интересовался его положением, через своего духовника получал грамотки и челобитные Никона, посылал ему дары. С этим еще можно было мириться. Однако вызывающе вел себя сам Никон. Чего стоил один только крест, который Никон воздвиг на каменном острове близ Ферапонтова монастыря. Надпись на нем гласила: «Никон, Божиею милостию патриарх, поставил сей крест Господний, будучи в заточении за слово Божие и за святую Церковь на Белеозере в Ферапонтовом монастыре в тюрьме»[488]. Иоаким приложил немало усилий, чтобы обуздать непокорного старца. Он потребовал ужесточения режима, «чтобы положить конец злым замыслам и противным делам Никона». Предложение осталось без ответа. По-видимому, этому воспротивился Алексей Михайлович. Пришлось Иоакиму смирять старца «по своей линии», выговорив властям Ферапонтова монастыря за попустительство бывшему владыке. Лишь после смерти Алексея Михайловича Иоаким получил возможность хотя бы отчасти поквитаться с Никоном. Тот был переведен «на исправление» в Кирилло-Белозерский монастырь, условия пребывания в котором отличались большой суровостью.

Одновременно Иоакиму пришлось обуздывать епископов, привыкших при слабых патриархах к известной вольности. Очень показательна история с Коломенским архиепископом Иосифом. Это дело — одно из последних в царствование Алексея Михайловича. Сколь ни своеобразна фигура Иосифа, эта история наглядно показывает, во-первых, насколько сильны были теократические настроениях в среде высшего русского духовенства, и, во-вторых, как критически оно относилось к Алексею Михайловичу. Здесь было мало уважения, мало страха, мало желания понять.

Иосиф был чрезвычайно высокого о себе мнения. Он требовал, чтобы перед ним несли крест «по чину святейшего патриарха», и ездил не в санях, а в «избушке» — карете. По отзывам современников, Иосиф был «горд, яко древний фараон, и велеречив». Авторы доноса передавали слова архиепископа о самом себе: «То-то де высокий разум дал Бог». На церковном соборе 1675 года, где вновь был поднят вопрос о неподсудности духовенства светским властям, по словам Иосифа, защищал интересы архиереев только он и нижегородский митрополит Филарет: «…А патриарх де, только бороду уставя, сидел, ничего не знает». Про остальных также говорить не приходилось — «все шушера, и скоты, и трусы».

Доставалось от Иосифа и царю. Речи архиепископа были столь дерзновенны, что следователи, прежде чем пересказать их, давали им следующее определение: это были «злословныя, неистовыя, бранныя, поносныя, грубныя, непристойные, хульныя, нелепые слова ругательныя, никоторыми глаголы умом невозможно вместити».

Что же такого говорил коломенский владыка?

По словам доносителей, он «жестко» критиковал Алексея Михайловича: «Великий государь — глуп и болван, и дурак; не имеет де в царстве никакие разправы собою чинить: люди де им владеют, а он де лишь ездит; прежния цари святые места снабдевали, а он де разоряет, емлют всякие подати лишние большие, а бояре де хамов род, государь де того и не ведает, что они делают». В итоге Тишайший, слушая бояр, «землю всю запустошил».

Архиепископ не оригинален, да и обвинения не новы. Подобные упреки в адрес Тишайшего не раз раздавались из уст и Никона, и старообрядцев. Несколько неожидан лейтмотив о неумении государя «чинить расправу» — управлять царством. Он перекликается с обвинениями, звучавшими 30 лет назад, в начале правления Алексея Михайловича, когда им «владел» боярин Морозов.

Несомненно, главная причина неудовольствия велеречивого Иосифа — церковная политика царя. Даже те уступки, которые под давлением высшего духовенства позволил Алексей Михайлович, не смягчили его. Впрочем, «высокоумие» архиепископа толкнуло его на куда большие обобщения. Он отказывает Алексею Михайловичу во всем — в уме, воле, таланте правителя. Нет нужды останавливаться на выяснении обоснованности «претензий» архиепископа. Дело интересно в ином плане — проявлении менталитета, присущего части элиты русского общества. По сути она признает только один аргумент — грозу. Добросердечие Алексея Михайловича принимается за слабость, «умеренный» авторитаризм Тишайшего подвергается уничтожающей критике. В запале Иосиф объявил, что он не боится царя, «и говоря, плюнул и ногою подтер…».

Донос не сразу имел последствия. «Почитая архиерейский чин», царь велел сначала провести тщательный розыск. Обвинения были подтверждены. В декабре 1675 года перед церковным собором Иосиф должен был признать свои вины. В марте, уже после смерти Тишайшего, отправленному в монастырь Иосифу указано было молиться для поминовения души Алексея Михайловича[489].

Но если в случае с заносчивым и недалеким Иосифом правда все же оказалась на стороне Алексея Михайловича, то в истории с Соловецким монастырем дело обстояло далеко не так просто. Разумеется, с точки зрения феодального права происходившее под стенами обители Святых Зосимы и Савватия было вполне законным подавлением настоящего мятежа. Старцы были сами виноваты в случившемся. Сначала они отринули новопечатные книги и выбили из монастыря никонианского игумена. Затем довели распрю до вооруженного сопротивления, пускай и оказанного в ответ на силу. Но силу царскую, отчего их сила превращалась в силу мятежную. Тут, бесспорно, — бунт, монастырская тюрьма и виселица.

И все же положение царя оказывалось двойственным. Ведь одно дело — церковная распря, другое — ядра, летящие в обитель Божью. В этом смысле архимандриту Никанору, одному из вождей мятежа, было куда легче кропить на стенах святою водою «матушек-галаночек» — монастырские орудия, которым предстояло палить в царское войско. Сам этот символический акт превращал осаждавших в нечестивое антихристово воинство, а царя, наславшего его, — во врага церкви[490].

Связав борьбу с защитой истинной веры, соловецкие иноки естественным образом выдвинули вперед проблему немоления за царя, поддержавшего церковные реформы. Если доводить до конца их толкования, то благочестивый Алексей Михайлович превращался в царя-антихриста, вдвойне опасного из-за своего внешнего, ложного благочестия. Мы ничего не знаем о реакции Тишайшего на подобного рода заключения. Можно предположить, что она была бурной — даже у в общем-то благодушного Тишайшего мера терпения была не столь безгранична, чтобы пережить такую обиду.