Два чернопёрых страуса-эму вынесли из-за кулис барабан на подставке и гроздь блестящих тарелок. Мартышки с лирами – блондинка и брюнетка – заняли свои места по краям сцены. И наконец появилась вокалистка Львика.

Все как-то разом затихли.

Молли, упивающаяся собственным горем, сначала не поняла, что в этой девице такого-этакого: просто симпатичная пони светло-золотистой масти. И только когда та властно хлестнула себя хвостом по бёдрам, до Драпезы дошло, что хвост-то у неё не лошадиный, а как у крупного хищника: длинный, гибкий, с пушистой кисточкой на конце.

Львика демонстративно зевнула, показав очень белые клыки, и издала негромкий, но убедительный рык.

– Ребилдинг? – спросила Молли Гвин.

– Да, – подала голос поняша в голубой балаклаве.

– Что, в Директории теперь и с нами работают? – слегка удивилась Драпеза, невольно отвлекаясь от личной драмы.

Незнакомка промолчала.

– Ну хорошо, а зачем? – Молли захотелось прояснить ситуацию.

– Ради голоса, – снизошла до ответа голубая балаклава. – Остальное – так, аксессуары.

Львика рыкнула ещё раз, посильнее. Мартышка сжалась, как от удара, потом протянула длинные руки к лире. В воздухе повисло и затрепетало чистое трезвучие. Вступила вторая лира, появилась пупица с блокфлейтой. В зал потекла какая-то смутная, обещающая мелодия.

– Весну! Весну давай! – закричали в зале.

– Мрмрмр, – ответила Львика и поклонилась.

Мелодия стала чётче, эму подбросил вверх попку и ударил клювищем в барабан. Заныла блок-флейта – сладко, жалобно, слёзно-напевно.

– Застывает спина после тяжести зимней болезни… – вступила Львика, наполняя низким контральто всё пространство, прочь гоня остальные звуки.

– Я кричала, звала… ты пришла… ты пришла… В этой медленной бездне да воскреснет душа… – певица склонила голову и посмотрела в зал.

– Да воскреснет душа… – покорно выдохнули притихшие поняши.

– Рифма так се, – пробормотала Молли, чтобы сбить себе впечатление. Не помогло.

– Прозвенит золотая пчела… а-а-а о-а-ау… – Львика допелась-таки до точной рифмы и закруглила вокализом.

Папиллома шумно высморкалась. Сколько Молли помнила, у Пеппы от душевного волнения всегда закладывало нос.

– Зацветал виноград, изваянья в аллеях синели… – певица добавила в голос этакого горького мёда. Молли Гвин стало мучительно жалко себя. – Небеса опирались на нежные плечи твои… а-а-а оа-ау…

– Без голоса не выше ста тридцати, – сухо заметила незнакомая пони.

Тут Молли внезапно пробило на очень странное чувство – будто у неё за спиной что-то большое и опасное, вроде слона или носорога, которого почему-то нельзя замечать. Ей стало неуютно. По позвоночнику мурашки пробежали, взлохматив прилизанную шкуру.

Очень кстати появился мартыхай с тремя полоскательницами на подносе. Незнакомка в голубом и Пеппа отказались. Молли, наоборот, сделала знак, чтобы её напоили. Она выдула содержимое, – мятную водку с бенедиктином на апельсиновом соке, – не чувствуя вкуса.

– Когда ты, невесомо ступая, подымешься ввысь, – голос Львики размахнулся, взлетел. Молли словно увидела Гермиону, уплывающую от неё в дрожащую синеву, – и наконец-то разрыдалась.

– И копытцем своим золотым ты коснёшься чела… – доносилось до неё как через вату.

Драпеза зашмыгала носом, глотая горькие сопли неразделённого чувства.

– А-а-а о-а-ау… – растаяло в воздухе. Музыка кончилась. Зал выдохнул.

Львика сделала паузу, давая собравшимся прийти в себя и подобрать нюни. После чего ухмыльнулась во весь рот, сверкнув клыками, и лихо свистнула. Страус задолбил в барабан, флейта засвиристела весело и звонко.

– Ну что, копытами подвигаем? – бросила певичка в зал. – Этот! Чмошный! Мир! И-го-го – гоу-гоу!

Колыхнулась толпа, раздалося ответное ржанье.

– Это ещё что? – не поняла Молли.

– Песенка дурацкая. Они ее всегда вторым номером пускают, – ответила Папиллома. – Но девкам нравится. Потрясти попой и всё такое. Не хочешь, кстати?

– Ещё чего, – Драпеза капризно отклячила нижнюю губу. Она страдала. И не хотела, чтобы ей мешали.

Львика заржала и взвилась на дыбы. Сделала уверенный шаг, второй, третий. Драпеза оценила физподготовку певички. Сама она так не могла даже в лучшие годы.

– Чмошный миииир! – радостно закричала Львика, лихо делая стойку на передних и лягая задними воздух.

– Хой! Хой! Гыр-гыр-гыр! – закричали из зала.

Эму отчаянно забарабанил, суча задницей в воздухе. Задребезжали тарелки. Блок-флейта заорала как резаная.

– Мою кровь! Отсосут! Волосатые зверушки! – выкрикивала Львика, играя передними ногами и отбивая ритм задними.

– Хой! Чмошный мииир! – закричал кто-то из зала, перекрывая шум.

– И испить! Поднесут! Обезжопленной пинкушке! – Львика стукнула хвостом по полу.

– Хой! Хой! – орали поняши. Ярко-красная девочка-зажигалка прыгнула на танцпол и затрясла крупом.

– А когда! Та её! Звонко выблюет наружу! Поглядись! Чмошный мир! В эту и скристую лужу! – певичка пританцовывала, пиаффируя в испанском стиле.

– Хой! Хой! Чмошный мир! Чмошный мир! Чмошный миииир! – орал уже весь зал. На танцполе зажигали уже три поньки, вот уже их стало четыре, пять. Даже у Молли зачесались копыта.

– Аудиторию держит, – заметила незнакомая пони тоном врача, диагностировавшего вывих вместо ожидаемого перелома. – Пеппа, останешься и проследишь, чтобы всё было в порядке. Молли, на улицу быстро.

Драпеза оторопела от такого обращения. Недоумевая, повернулась – и тут до неё наконец дошло.

– А-а… а как же… – только и выдавила она из себя.

– В сортир зайди, – милостиво разрешила пони в голубой балаклаве.

Молли вскочила, ломанулась через толпу, расталкивая плечьми потные, разгорячённые тела. На мгновение ей показалось, что она увидела Гермиону – уже пьяненькую, с разъехавшимися глазками, – но она тут же исчезла.

В сортире была небольшая очередь. Ждать было нельзя. Молли под возмущённые крики пристроилась у самого края длинного напольного писсуара и с шумом облегчилась, обрызгав пол и чьи-то ноги. Скандала, однако, не сделалось: при первом же взгляде на Молли становилось ясно, что сейчас поперёк дороги ей лучше не становиться.

– Де-евушка! Вы белочку забыли свою! – крикнула ей в спину гардеробщица. Молли не услышала.

На улице её буквально притянуло к непритязательной белой карете с занавешенными окошечками. Запряжённые першероны стояли навытяжку, только глазами лупали.

– Долго что-то, – упрекнула её пони в голубой балаклаве. Молли поняла, что огорчила, не заслуживает жизни, и попыталась задержать дыхание.