Многие офицеры, всю войну не помышлявшие о своих женах и невестах, не вспоминавшие о них и в первые послевоенные месяцы, теперь один за другим оформляли документы, чтобы с началом навигации «воссоединиться»; некоторые посылали вызов и проездные документы просто знакомым.

Где-то далеко, за тысячи километров, была Россия, необъятная послевоенная страдалица, в которой недоставало многих миллионов мужчин, миллионов мужей, Россия, полная одиноких женщин, полная вдов и нетронутых невест, мечтавших о замужестве, о семейной жизни. Но в армию я попал неполных шестнадцати лет, и во всем огромном Отечестве у меня не было знакомой девушки или женщины, которую я бы мог пригласить себе в жены на Чукотку…

Очередную попытку с кем-нибудь познакомиться я предпринял во Владивостоке. Уже темнело, когда с тремя офицерами, так же как и я ожидавшими парохода для отправки к местам дальнейшей службы, оказался у проходной Владивостокского морского порта; из ворот выезжали грузовики с контейнерами и грузами, покрытыми брезентами, выходили и входили люди, проезжали телеги, влекомые тяжеловозами. По обе стороны проходной стояли порознь женщины весьма различного внешнего вида и возраста: были среди них молодые, лет двадцати, и тридцатилетние, и лет сорока, от бедно до шикарно одетых — историческая Дунька, которая и в двадцать первом веке будет легко и щедро дарить даже рядовым возможность размагнититься. Как говаривала о таких женщинах моя бабушка: «Были бы бумажки, будут и такие милашки».

Тогда, осенью сорок пятого года, во Владивостоке было великое множество одиноких женщин: после июльской — по случаю Победы — амнистии их тысячами привозили пароходами с Колымы. Решив подбить клинья к одной из стоявших на перекрестке женщин, я выбрал среди них посимпатичнее и прилично одетую и вежливо и нерешительно ее спросил:

— Вы не скажете, как пройти на Луговую?

Даже не взглянув в мою сторону, она живо и в рифму ответила:

— Я не такая, я жду трамвая!

Затем повернула голову и, увидев меня, с веселым изумлением воскликнула:

— Голубь ты мой, да ты же мною подавишься!

Это была знающая себе цену, необычайно красивая женщина, предназначенная природой и так называемым экстерьером старшему авиационному или морскому офицеру — командиру летного полка или даже авиадивизии, или командиру большого военного корабля, — но никак не Ваньке-взводному, каким я выглядел.

…В медсанбате в Фудидзяне якобы был ограблен вещевой склад и вместо пошитых в Германии новых щегольских хромовых сапог мне при выписке выдали кирзовые, вместо новой суконной пилотки — стираную хлопчатобумажную пилотку второй категории, вместо моей, хоть и старенькой, офицерской шинели, которую я с любовью ласково называл «шельмочкой» — короткую, до колен, выгоревшую, подержанную солдатскую шинельку. Возмущенный, я подал рапорт начальнику АХЧ с требованием выдать мне новое обмундирование или хотя бы вернуть мне мою шинель. Вызвав к себе, он демонстративно разорвал мой рапорт и зло (накануне в белой горячке застрелился его заместитель, заведующий этим вещевым складом), презрительно меня ошпетил:

— Живой?! И руки, ноги целы?! Ишь ты, теперь подавай ему все новое! Шлепай отсюда, суслик, и чтоб я тебя больше не видел!

Меня называли «раздолбаем», но чаще употреблялся матерный синоним этого слова, но суслик?!.

Устами этой поистине королевской женщины — она была прекрасней Аделины — глаголила истина: в жеваной короткой рыжей шинельке я действительно был похож на суслика или на сбежавшего с гауптвахты.

Я покатился от нее как добропорядочный, воспитанный, однако позорно, конфузно описавшийся пудель. В полной темноте, стараясь не греметь железными подковками на стоптанных каблуках, сгорая от стыда и радуясь единственно тому, что рядом при этом разговоре никого не было и никто его не слышал, я в растерянности и смятении зашагал не оглядываясь. Спустя какое-то время, в недоумении осмотрелся по сторонам: даже при моем отменном зрении ни на перекрестке, где она только что стояла, ни на прилегающих улицах ни ее, ни других женщин я не увидел, обнаружить я не смог и трамвайных рельсов, и проводов над мостовой, и даже проходную. Я понял, что заблудился. Добрался я к себе на Артиллерийскую сопку в батальон резервного офицерского состава только под утро. А на следующий день выяснилось, что все трое офицеров — они должны были отправиться на северные Курильские острова: Парамушир, Кунашир, Сюмусю — срочно оформили браки, как я подозревал, с женщинами с перекрестка.

Я был настоящим офицером, как тогда еще говорили «офицером в законе», и опуститься до того, чтобы пригласить на Чукотку или взять в жены ранее судимую, выпущенную по амнистии уголовницу — такое я даже допустить себе помыслить не мог.

* * *

Я хорошо помнил рассказ старика Арнаутова о том, как должен был жениться офицер старой армии:

— Практически младшие офицеры в возрасте до 30 вообще не могли жениться. Денег едва хватало на содержание лошади, не то что семьи. Только получив эскадрон или роту, в звании ротмистра или капитана, ты мог подумать о женитьбе. Но твоего желания было еще недостаточно. Кроме официального разрешения начальника дивизии требовалось согласие Общества офицеров… Допустим, ты влюбился в прекраснейшую девушку. В назначенный час ты приглашал ее в офицерское собрание, где уже находились твои товарищи, штаб-офицеры, и обязательно командир полка или его заместитель. Ты представлял кандидатку в невесты полковнику, он брал ее под руку, вводил в собрание и представлял Обществу — офицерам, их женам и сестрам, если таковые были допущены. Музыка, танцы, буфет — все было невероятно культурно! Первым танцевал с твоей невестой полковник, затем танцевали с ней офицеры и ты сам… Легкие вина, легкие закуски — не жрать туда собирались, между прочим, — и милый, приятнейший разговор. Приглашали как бы для знакомства с офицерской компанией, но был это, по существу, настоящий смотр. Оценивались не только благовоспитанность, нравственность и принадлежность к хорошему, приличному обществу, ну и физическая, разумеется, география, как говорили у нас в кавалерии — экстерьер! Будущая офицерская жена должна быть красивее самой красивой строевой лошади, должна иметь стройные красивые ноги, выраженную линию бедра, а небольшие груди должны торчать вперед, как пулеметы.

В одна тысяча девятьсот одиннадцатом году, когда я служил в Сорок седьмом кавалергардском полку в Чернигове, был у нас эскадронный, штабс-ротмистр Фридрихс. Отличный строевой офицер, правда из немцев в далеком прошлом, и с небольшой странностью — держался от нас несколько особняком. Жены у него не было, и держал он в кухарках хохлушку, пудов на семь или восемь, настолько безобразную, что, скажу вам без хвастовства, мой волосатый зад по сравнению с ее рожей — Снегурочка! И вот однажды поздней летней ночью, возвращаясь из собрания и хорошенько набравшись, мы проезжаем мимо домика, где он жил, и решаем сыграть ему подъем и выставить на пару бутылей — наливки и настойки у него были великолепные. Залезаем через окно в комнату, зажигаем свет и застаем его спящим в объятиях этой самой Горпыны. Мы были оскорблены смертельно. Все занятия в полку на другой день были отменены — с утра заседало офицерское собрание. Решение было единогласным: предложить штабсротмистру Фридрихсу немедленно покинуть полк. Прискакал командир дивизии, не желая огласки, он попытался уговорить нас замять дело. Это был вопрос чести, и приказать нам он не мог, не имел права — он мог только просить. Большинством голосов мы отклонили его предложение. Не знаю, чем бы все это кончилось, но Фридрихс — он был настоящий офицер! — сам разрядил ситуацию и в тот же вечер пустил себе пулю в лоб…