— Сейчас в Неаполе, — завела речь Екатерина, — все очень скверно. Народ бесправен. Инквизиция беспощадна. Власть сосредоточена в руках беспутной мерзавки Каролины и ее фаворита Джона Актона. Не пытайтесь, граф, скрыть глупой улыбки. Я ведь догадалась, что вы сейчас подумали обо мне и моих фаворитах… Разве не так?

— Так, ваше величество, — сознался граф Андрей.

— За эту дерзость вот вам чашечка кофе… Я не стану следить за вашей нравственностью, — продолжала императрица. — Мне абсолютно безразлично, отчего вы помрете. Но пока вы молоды и красивы, требую от вас службы отечеству. Мне важно, чтобы пребывание русского флота в Средиземном море не стало лишь историческим эпизодом. Мы там есть — мы там будем!

Разумовский уже обдумывал свое поведение:

— Чтобы ирландец Актон потеснился в постели королевы, мне, как мужчине, предстоит побывать в роли вулкана Везувия, под сенью которого и предстоит действовать.

— В двадцать пять лет можно побыть и Везувием! Кстати, — напомнила Екатерина, — проездом через Европу старайтесь завести связи с аристократами, дабы о вас пошумели в газетах. Плохо, когда много болтают о беспутной женщине, но для мужчины, паче того для дипломата, это даже на пользу…

Разумовский не стал допивать крепкий кофе.

— Но для куртуазии необходимы деньги. Много денег! — добавил он со значением.

Екатерина отвечала ему со смехом:

— Да уж конечно, для такого дела, как Неаполь, я стану платить вашему сиятельству гораздо больше, нежели вы получили тайком от меня от бурбонских послов де Ласси и Дюрана…

Андрей Кириллович отъехал в ранге полномочного министра и чрезвычайного посланника. Вена была наполнена красавицами. Графиня Тун-Гогенштейн-Клостерле спрашивала:

— Что вы собираетесь делать в Неаполе?

— Царствовать, — небрежно ответил Разумовский…

Вопросившая об этом стала его любовницей. Екатерине пришлось тормошить Панина, чтобы торопил дипломата двигаться далее. Оставив Вену, Андрей сделал остановку в Риме, где покорил знатную аристократку Гойош. Газеты шумели, золото рассыпалось, слава росла. Екатерина гнала посла дальше. Наконец он появился в Казерте, где располагался сицилийский двор. С первых же шагов он понял, что сердце Каролины занято милордом Актоном очень прочно и делать ему тут нечего… Как быть?

Для начала он очаровал придворную, маркизу Санто-Марко, безнравственную интриганку, которой сказал на ушко:

— Не понимаю, отчего в Европе так много говорят о красоте неаполитанской королевы? Я ничего в ней не нахожу…

Каролина об этом была тут же извещена, а потом Разумовский, встретясь с Актоном, между прочим, заметил:

— На вашем месте я бы любил свою жену… Это правда, что у королевы кривые ноги и большой отвислый живот?

Подобными замечаниями он вывел Каролину из терпения. Как? Ее красота признана всеми мужчинами, лучшие художники Италии спешат запечатлеть ее на холсте и в мраморе, поэты воспевают ее бесподобную грацию, а тут… Придворные заметили, что милорд Актон реже стал посещать королеву.

— Посол России не устоит перед моими волшебными чарами! — поклялась Каролина той же маркизе Санто-Марко.

Сицилийский двор никогда не видел ее в такой ярости. Каролина задалась целью — доказать Разумовскому, что она женщина не последняя. Напротив, у нее кое-что имеется в запасе такое, о чем даже Актон не догадывался. Разумовскому незачем было соблазнять разъяренную женщину — она сама соблазняла его. Но молодой человек оставался неприступен, как скала Гибралтара. Каролина была в отчаянии. Мужа она услала на охоту и велела не возвращаться, пока не подстрелит сорок кабанов. Актону приказала плыть в море и привезти ей дюжину голов алжирских пиратов. Она плакала. Она осыпала Разумовского самыми нескромными признаниями и самыми грубыми проклятьями.

Наконец он сдался…

Русский флот обрел якорные стоянки в Сицилии.

Екатерина, очень довольная, сказала Потемкину:

— Вот что можно сделать в двадцать пять лет, и для этого не требуется никакой государственной мудрости…

Яков Булгаков, уже советник при посольстве князя Репнина, в кривизне стамбульских улиц находил дома, строенные еще византийцами. Вторые этажи балконами нависали над первыми, через жалюзи «кафессов» посверкивали глаза гаремных жен, увеличенные искусным гримом, улыбались губы, подкрашенные кармином.

Булгаков живо смешивался с разноязыкой толпой Стамбула. Тучи голубей парили над куполами дворцов султана: Ереванского — в честь завоевания Армении, Багдадского — в честь порабощения арабского Востока. И почему-то думалось: когда Осман, зачинатель могучей империи, пришел к власти, все имущество его состояло из четырех насущных предметов — знамени пророка, куска холстины, миски для плова и медной солонки… А теперь? Шумный базар Капалы-Чарсы раскинулся перед дипломатом, купцы орудовали так же шустро, как визири в политике. Все здесь продавалось, все покупалось…

Лупоглазый айсор тянул Булгакова за рукав:

— Зайди в мою лавку, о богатстве которой знает один Аллах. Я тебе покажу алмазы из Индии, рубины бахадшанские, бирюзу Нишапура и «рыбий глаз» из Судана… У меня есть седло, осыпанное жемчугом. А если ты любишь тайные удовольствия, у меня продаются и девочки: одна из Подолии, а другая из Грузии. Ты посмотри на них, и тогда сразу развяжешь свой кошелек…

Вечером на посольской даче Булгаков с князем Репниным наблюдал за пожаром в Константинополе. «Энгенвар!» (Пожар) слышались крики, и мимо бежали глашатаи в ярко-красных одеждах, выкрикивая названия улиц, охваченных пламенем. В розовых вихрях носились и погибали священные голуби.

— Вина хочу, — сказал Булгаков и послал в погреб лакея посольского. — Я все грущу, ваше сиятельство.

— О чем же, Яков Иваныч?

— Жизнь быстролетна. Уж и немолод. Мелькали города, страны, гостиницы, конференции, женщины, конгрессы… Семьи нет. Детей нет. И времени тоже нет.

Репнин спросил, отчего нужда во времени.

— Ах, князь! — отвечал Булгаков. — Ведь я, в дипломатии утопая, долго еще пузырями пиитическими булькал. Смолоду, еще с университета, мечтал о славе Гомеровой… Да разве теперь к Олимпу подступишься? И писать некогда.

Николай Васильевич Репнин тоже просил вина.

— Вот посадят нас турки в Эди-Куль, где Обресков подагру нажил, тогда можно писать хоть с утра до ночи: чернил нам не хватит, Яшенька, а времени в избытке будет…

Кучук-Кайнарджийский мир спокойствия не принес. Пожалуй, нигде, как здесь, в самом чреве Блистательной Порты, не ощущалось так сильно дуновение будущей грозы. Панин болел, зато все явственнее сказывалось на политике влияние новых личностей — Безбородко и князя Потемкина.

Реис-эфенди Ибрагим откровенно смеялся: