Через какое-то время он сказал мне, очень сухо:

— Это первый случай в моей жизни, когда меня обвиняют в антифеминизме. Вам будет небезынтересно узнать, что я — единственный (во всяком случае лично мне другие не известны) американец мужского пола, который не обвиняет американских женщин во всех сексуальных грехах по полному списку. Вы что себе вообразили, будто я не понимаю, что мужчины любят вину за собственную неадекватность взваливать на женщин?

Ну и, конечно, это меня смягчило, умерило мой гнев. И мы заговорили о политике. Потому что когда мы говорим на эту тему, нам спорить не о чем. Мы как будто снова возвращаемся в партию, но тех времен, когда быть коммунистом означало соответствовать высоко поднятой планке, за что-то там бороться. Савла вышвырнули из партии за «преждевременный антисталинизм». Потом его занесли в черные списки в Голливуде за то, что он был красным. Это классическая, ставшая теперь уже одной из самых типичных, история нашего времени, с той только разницей, что он, в отличие от всех остальных, не скис и не ожесточился.

Впервые мне удалось с ним посмеяться, пошутить, и так, что в его смехе не звучали обида и желание обороняться. Он носит новые синие джинсы, новый синий свитер и кеды. Я ему сказала, что ему должно быть стыдно носить форму американского нонконформизма; он мне ответил, что он недостаточно взрослый для того, чтобы примкнуть к крошечному меньшинству тех человеческих существ, которые в форме не нуждаются.

Я безнадежно влюблена в этого мужчину.

Последнее предложение я написала три дня назад, но я не понимала, что прошло уже три дня, пока я их не сосчитала. Я влюблена, поэтому время перестало для меня существовать. Пару вечеров назад мы с ним заговорились допоздна, а напряженная неловкость между нами все нарастала и нарастала. Мне уже хотелось рассмеяться, потому что это всегда так смешно, когда двое совершают, так сказать, определенные маневры перед сексом; в тот момент я внутренне сопротивлялась этому, я не хотела, именно потому, что была сильно влюблена; и я клянусь, любой из нас мог бы спокойно прервать поток наших речей и пожелать другому спокойной ночи. Наконец он подошел ко мне, он меня обнял и сказал:

— Мы оба люди одинокие, давайте же порадуем друг друга.

В его словах прозвучала нотка угрюмости, но я предпочла ее не услышать. (*5) Я забыла, что это такое — заниматься любовью с настоящим мужчиной. И я уже забыла, что это такое — лежать в объятиях мужчины, которого любишь. Я уже забыла, что это такое — быть настолько влюбленной, до такой степени, что от звука шагов на лестнице начинает колотиться сердце, а тепло его плеча под моей ладонью — величайшая радость из всех возможных в этой жизни.

Прошла неделя. Ничего не могу о ней сказать, кроме того, что я была счастлива. (*6) Я так счастлива, так счастлива. Я в полузабытьи сижу в своей комнате, я наблюдаю за игрой солнечного света на полу, я пребываю в том состоянии, которого мне удается достичь только после многочасовой сосредоточенности на моей «игре», — это спокойный восхитительный экстаз, чувство единения со всем сущим, так что цветок, стоящий в вазе, — это тоже я сама, а медленное сокращение мышцы — уверенная движущая сила мироздания. (*7) И Савл стал спокойным и расслабленным, он уже совсем не тот мужчина, напряженный, недоверчивый, который когда-то впервые пришел в мой дом, и мои предчувствия рассеялись, больной человек, на какое-то время захвативший мое тело (*8), исчез.

Последний абзац я прочитала так, словно он был написан кем-то другим. В ночь после того, как я это написала, Савл не спустился ко мне, чтобы со мной спать. Не было никаких объяснений, он просто не пришел. Он мне кивнул, холодно и чопорно, и прошел наверх. Я не могла уснуть, лежала и думала о том, как, когда женщина начинает заниматься любовью с новым мужчиной, в ней зарождается новое существо, сотканное из ее эмоциональных и сексуальных реакций на него, и это существо растет и развивается по своим собственным законам, следуя своей собственной логике. Савл нанес тяжелое оскорбление этому существу, когда он просто спокойно отправился в свою комнату спать, так что я почти физически видела, как это существо вздрогнуло, задрожало, свернулось калачиком, съежилось, начало чахнуть. На следующее утро мы пили вместе кофе, я посмотрела через стол ему в лицо (он был необычайно бледен, напряжен), и поняла, что, если я скажу ему: «Почему ты не пришел ко мне этой ночью, почему ты не объяснил мне хоть как-нибудь, что ты не придешь ко мне и по какой причине», он помрачнеет и в нем появится враждебность.

Тем же днем, позже, Савл ко мне пришел, и он стал заниматься со мной любовью. Это была не настоящая любовь, он просто принял решение, что нужно бы заняться со мной любовью. Существо, живущее внутри меня и представляющее собой влюбленную женщину, не стало откликаться на эти ласки и отказалось быть обманутым.

Вчера вечером он сказал:

— Мне надо сходить повидаться с…

И последовал долгий путаный рассказ. Я сказала:

— Да, конечно.

Но он все продолжал и продолжал говорить, излагая мне свои путаные объяснения, и я занервничала. Я, конечно, знала, что стоит за этим, но я не хотела этого знать, и это несмотря на то, что я написала об этом правду в желтой тетради. Потом он сказал, угрюмый и враждебный:

— Ты мне потакаешь во всем, не так ли?

Он сказал это вчера, и я написала об этом в желтой тетради. Я вдруг сказала, вслух, громко:

— Нет.

На его лице появилось какое-то пустое выражение. Я вспомнила, что мне уже знакомо это пустое лицо, я видела его раньше, я не хотела его видеть. Слово «потакаешь» очень мне слово чуждое, оно со мной никак не вяжется. Он пришел в мою постель глубокой ночью, и я знала, что он пришел ко мне сразу же после того, как переспал с другой женщиной. Я спросила:

— Ты переспал с другой женщиной, не так ли?

Он напрягся и ответил, угрюмо:

— Нет.

А я молчала, вот он и сказал:

— Но это же ничего не значит, правда?

Что было странно, так это то, что мужчина, который, защищая свою свободу, сказал: «Нет», и мужчина, который, умоляя меня, сказал: «Это не имеет никакого значения», были двумя совершенно разными мужчинами, мне не удавалось связать их в одно целое. Я молчала, снова скованная предчувствием, и тогда третий мужчина сказал, тепло, по-братски:

— А сейчас поспи.

Я заснула, повинуясь этому третьему, дружелюбному, мужчине, ощущая в себе двух других Анн, не совпадающих с этим послушным ребенком, — Анну влюбленную и униженную в своей любви, женщину, которая, замерзшая и несчастная, свернулась калачиком в каком-то уголке меня, и отстраненную сардоническую Анну, с любопытством наблюдающую за всем происходящим и приговаривающую: «Так-так, ну-ну».

Я спала некрепко, мне снились ужасающие сны. В одном, уже не раз виденном раньше, сне я видела себя и злого карликоподобного мужчину. Во сне я даже ему кивнула, как бы подтверждая, что его узнала, — а, вот и ты, я знала, что ты когда-нибудь опять объявишься! У него был огромный торчащий пенис, из-за которого его одежда топорщилась, вздымалась спереди, он угрожал мне, был опасен, потому что, я точно знала, злобный старикашка меня ненавидит, он хочет причинить мне боль. Усилием воли я заставила себя проснуться, я попыталась успокоиться. Савл лежал рядом со мной, инертная и плотная, холодная масса его плоти. Он лежал на спине, но, даже когда он спал, по его позе было видно, что он готов обороняться, защищаться. В тусклом свете едва зарождающегося дня я видела его лицо — лицо человека, готового защищаться в любой момент. Я вдруг почувствовала резкий кислый запах. Я подумала: не может быть, что это Савл, он слишком чистоплотный и брезгливый; потом я поняла, что кислый запах исходит от его шеи, я также поняла, что это — запах страха. Он боялся. Во сне он оказался запертым в своем страхе, он вскоре начал всхлипывать, как маленький напуганный ребенок. Я знала, что он болен (хотя во время недели своего счастья я и отказывалась это признавать), и я почувствовала, как любовь и сострадание меня переполняют, я стала растирать его шею и плечи, чтобы их согреть. К утру он делается очень холодным, из него исходит холод, к которому примешивается кислый запах страха. Когда я его согрела, я снова заставила себя заснуть, и мгновенно я превратилась в старика, старик стал мною, но также я была старухой, так что в итоге я была бесполой. Еще я была очень злонамеренной и разрушительной. Когда я проснулась, Савл, которого я обнимала, снова был холодным, лежал холодным неподвижным грузом. Мне надо было отогреться после кошмара моего сна прежде, чем я смогу согреть его. Я говорила себе: «Я уже была злобным стариком, была злоумышляющей старухой, была сразу обоими, так что же дальше, что теперь?» Тем временем в комнату начал проникать свет, сероватый свет, и я смогла лучше рассмотреть Савла. Его кожа, будь он здоровым, была бы теплого коричневатого смуглого тона, как это бывает у мужчин такого типа — с широкой костью, крепких, сильных, светловолосых, теперь же она отливала желтым цветом и как-то дрябло и неплотно прилегала к ширококостной основе его лица. Он неожиданно проснулся, испуганный, вырванный из сна, он резко сел, готовый к обороне, начал высматривать врагов. Потом же он увидел меня и улыбнулся: я видела, как бы смотрелась эта улыбка на широком загорелом лице Савла Грина, здорового. Но его улыбка была напуганной и желтой. Он начал заниматься со мной любовью, из страха. Из страха перед одиночеством. Эта была не та поддельная любовь, которую отвергла влюбленная женщина, существо очень интуитивное, но это была любовь из страха, и та Анна, которая боялась, на нее отозвалась, мы были двумя напуганными существами, которые друг друга любят, продираясь сквозь свой ужас. И мой разум все время оставался начеку, он был напуган.