Применительно же к хрущевскому времени основной лейтмотив “Воспоминаний” – сомнение и осторожный оптимизм в отношении десталинизации. Неверие в происходившие перемены она подкрепляет свидетельствами с мест. XX съезд и начало десталинизации Н. Я. Мандельштам застает в Чувашском педагогическом институте в Чебоксарах. Еще до XX съезда она со скепсисом воспринимает указание инспектора Министерства образования прекратить преподавателям писать анонимные доносы, которые более не будут приниматься во внимание. Причем ее сомнения не рассеиваются и во время работы над мемуарами[931].

Но именно в Чебоксарах и начинается процесс выхода из состояния молчания и отчаяния, “гипнотического сна”[932]. В одной из важнейших глав для понимания динамики мироощущения Н. Я. Мандельштам в послесталинское время – “Вестник новой жизни” – она описывает случайную встречу с поклонником стихов ее мужа в развалившемся бараке Чебоксарского пединститута. Во время этой встречи она преодолевает свой страх и открывается перед ним. Для нее он оказывается первым из поклонников поэта, кто за долгие годы молчания внушает ей полное доверие[933].

В той же главе Мандельштам декларирует свой исторический оптимизм, свою веру “в победу гуманизма и высокой человечности”. Здесь она возобновляет заочный спор ее мужа с концепцией Блока о конце духа гуманизма и индивидуализма с наступлением духа музыки, воплощавшей вторжение масс, сокрушающих старую цивилизацию[934]. Начало главы перекликается с концовкой статьи О. Мандельштама “Гуманизм и современность” (1923), в которой тот полемизировал с Блоком[935]. По ощущению поэта, к началу двадцатых годов гуманистические ценности “ушли, спрятались, как золотая валюта”. Чуть ниже он оговаривается, что их возвращение – вопрос времени: “Переход на золотую валюту – дело будущего, и в области культуры предстоит замена временных идей – бумажных выпусков – золотым чеканом европейского гуманистического наследства, и не под заступом археолога звякнут прекрасные флорины гуманизма, а увидят свой день и, как ходячая звонкая монета, пойдут по рукам, когда настанет срок”[936].

Почти сорок лет спустя этот срок, по мнению Н. Я. Мандельштам, настал: “Мой оптимизм не поколеблен даже жестоким опытом первой половины нашего неслыханного столетия. Скорее даже наоборот: то, что пережито нами, надолго отвратит людей от многих соблазнительных на первый взгляд теорий, которые утвержда ют, что цель оправдывает средства и что «все позволено» ‹…› Мне кажется, что мы стоим на пороге новых дней. Я ловлю симптомы нового мироощущения. Их мало. Они почти незаметны. Но всё же они есть”[937].

Далее Н. Я. Мандельштам напрямую отсылает читателя к воззрениям Блока и Мандельштама, противопоставляя и сталкивая точки зрения поэтов на судьбу русской культуры. Пессимизм Блока, который олицетворяет один знакомый почитатель поэта, ее не убеждает, даже несмотря на то, что и для нее в годы революции “ценности гуманизма подверглись поношению и были растоптаны в прах”[938].

XX съезд КПСС стал для Н. Я. Мандельштам ключевой вехой в начавшемся процессе пересмотра ценностей. Осуждение репрессий, хотя бы и кулуарное, изменило мироощущение советского человека, которое еще недавно основывалось на нежелании и страхе осмысливать окружающую действительность. Мандельштам выставляет счет интеллигенции двадцатых годов и тогдашнему молодому поколению за уничтожение ценностей во имя служения революции. Интеллигенция пошла на самоуничтожение, отринув универсальные ценности, свойственные самым разным слоям: “критическую мысль и связанную с ней тревогу, свободу мысли, совести, гуманизм…”. Выбрав охрану и укрепление сложившегося порядка во имя выгоды или из-за страха перед репрессиями, первое советское поколение интеллигентов, по ее мнению, изменило себе: “Инициатором пересмотра ценностей была интеллигенция. Пересмотрев их, она переродилась и стала чем угодно, но только не интеллигенцией”[939].

В ожидании наступления лучших времен Н. Я. Мандельштам надеется на поэзию, интерес к которой среди молодежи для нее главное свидетельство возрождения интеллигенции. Признаваясь читателю в “неисправимом оптимизме”, она опирается на веру в поэзию как средство восстановления ценностей. Это и наполняет ее жизнь особым смыслом в послесталинские годы: она как вдова великого поэта должна донести его наследие до нового читателя, который, увлекаясь поэзией, ищет для себя “добра и правды”[940].

Потребность Н. Я. Мандельштам объяснить себе и читателю все перипетии обретения утраченных ценностей сделали из нее заинтересованного наблюдателя противоречивого процесса десталинизации советского общества в шестидесятые годы. В это время вера в силу поэзии помогла ей трактовать многочисленные негативные примеры, никак не вписывавшиеся в понятие “оттепели” в положительном ключе[941]. Оптимизма Н. Я. Мандельштам хватило до конца шестидесятых годов. В черновике книги, посвященной Ахматовой, позитивный настрой удалось сохранить, хотя после смерти ближайшей подруги Н. Я. Мандельштам сетовала С. М. Глускиной на потерю душевного равновесия[942]. Но ни суд над Бродским, ни процесс Синявского – Даниэля, как видно из рукописи, тогда еще не поколебали ее исторического оптимизма. В первом случае репрессии “против одного интеллигента порождают десятки новых”, а процесс Синявского – Даниэля поднял на защиту “весь мир, и даже мы что-то вякали”.