нельзя, а между тем в Петербурге думают иначе… Почему же именно так думают? Да потому все, что отсюда туда идут всякие сплетни устно и письменно, вранье всякое. Вот теперь в Симферополь, как ты знаешь, эти еще сестры милосердия явились… Ведь они все, говорят, дамы из общества. Ну что они увидят там и у нас здесь, когда сюда доберутся? Одни только ужасы на их взгляд… Вот и будут писать своим родным и знакомым: ах, ужасы, ужасы, ужасы!.. То ужасно, это ужасно, все ужасно! А родные их и знакомые разнесут по всему Петербургу… И во дворце будут то же самое повторять: ужасы, ужасы!.. А между тем война ни лучше ни хуже всякой другой войны, какие были, какие будут… Только совсем не одно и то же, конечно, война как она есть, и то вранье забубенное, какое около войны сплетается… И ведь досаднее всего то, что война отойдет, а вранье об этой войне останется! Вранье будет занесено в реляции, в мемуары; во вранье этом потом историки будут копаться и купаться с головой, на вранье этом обучаться в военных академиях всех стран молодые люди будут… А когда обучатся и когда новая война начнется, то одни из молодых людей этих, окончивших академии военные, будут управлять военными действиями и делать ошибку за ошибкой, а другие, которые в столице, в штабах сидеть будут, все будут отлично понимать и видеть: здесь сделано возмутительно, там сделано отвратительно!.. Ясно же как день, что вот как надобно было сделать здесь, а вот как – там! И тогда была бы полная победа и конец бы настал войны… А что это, между прочим, там они, казаки эти, сушат на рогожах, посмотри-ка! – перебил он свои мысли вслух, кивнув в сторону бивуака казачьей донской батареи, мимо которой проезжали они.

Панаев присмотрелся. На разостланных на земле рогожах действительно чернели какие-то кучи, а около них стояли и ворошили их палками казаки.

– Это, должно быть, табак, ваша светлость, – выразил свою догадку Панаев.

– Табак? Откуда же может быть этот табак? – недоверчиво поглядел на него Меншиков.

– Очевидно, с разбившихся во время бури судов союзников, ваша светлость.

– А-а! Ты думаешь, что это табак союзников?.. Что ж, и то хорошо, что хоть табаком запаслись казаки благодаря буре… Однако много же этого табаку они натаскали! Посмотри-ка, дальше вон и солдаты тоже сушат табак!

Примыкая непосредственно к Сухой балке и дальше, до Инкерманских высот, лежащих по правому берегу реки Черной включительно, разлегся лагерь армии, питавшей своими батальонами и полками севастопольский гарнизон. Вместо палаток рядами стояли шалаши, в которых в ямках разводился огонь. Теперь около этих шалашей довольно однообразно сушились где на рогожах, где на мешках черные кучи.

Осенний день короток, и осеннее солнце непостоянно. Едва успели объехать лагерь по линии аванпостов, как завечерело, хотя и не задождило. Но, возвращаясь обратно, Меншиков заметил, что солдаты, готовившие себе ужин на своих огоньках, насыпают пригоршнями в котелки что-то из назойливо лезших в глаза черных куч на рогожах.

– Поди-ка посмотри, что там такое они делают, – послал князь Панаева.

Подъехав, Панаев увидел, что на рогожах были сухари, а не табак, и что эти сухари бросали в кипяток, чтобы сделать из них похлебку. Панаев попросил ложку, чтобы попробовать, что это такое за кушанье, однако едва проглотил: до того эта «тюря», как ее называли солдаты, воняла гнилью и драла горло.

Он закашлялся и протянул ложку солдату, который ему ее подал, и смотрел на него, лукаво и выжидающе улыбаясь.

– Черт, какая же эта тюря горячая! – политично сказал при этом Панаев.

А солдат подхватил весело:

– Да уж вполне в аккурат, как говорится пословица, ваше вскобродие: «За вкус не берусь, а уж горячо будет!»

– Ну, что там такое? – спросил Меншиков догнавшего его Панаева.

Панаеву же казалось, что его вот-вот стошнит, и, сделав немалое усилие, чтобы побороть приступ тошноты, он ответил:

– Это сухари, ваша светлость… последней получки…

– Ну вот видишь! А ты говорил табак!

– Они совершенно гнилые, черные… ни на какие сухари не похожи…

Меншиков посмотрел на него испуганно, и лицо его задергалось.

– Вот чем удружил, значит, Горчаков! Завалью! Гнилью! На́ тебе, небоже, что нам негоже! А мы за это благодарили!.. И вот этой гнилью, значит, должны мы кормить солдат?.. Что же они, солдаты? Не жаловались тебе?

– Не слыхал в этом смысле ни одного слова, ваша светлость.

– Но ведь от этих сухарей половина армии пойдет в госпитали, как бог свят! Как же можно допускать это! Жаль, я не видел Липранди!.. И почему-то он мне не донес, что намерен делать с этими сухарями! И Вунш не доложил, что сухари он принял гнилые!.. Вот каковы мои помощники!

Однако еще не успел несколько успокоиться Меншиков, как встретился генерал Липранди, зачем-то ездивший к Остен-Сакену в Севастополь.

Панаев удивился тому спокойствию, с каким этот, по аттестации Горчакова, весьма заботливый в отношении солдат начальник 12-й дивизии встретил возмущенное обращение к нему Меншикова насчет сухарей.

– Знаю, ваша светлость, что сухари гнилые, – сказал он, – но ведь никаких других нет и в близком будущем не предвидится. Значит, остается одно: съесть их. И их солдаты съедят, конечно. Только не нужно подымать из-за них никакой истории, ваша светлость.

– Но ведь как же так не поднимать истории? – несколько даже опешил Меншиков. – Раз это не сухари, а дизентерия на рогожах!

– Я не смею, конечно, высказывать это как совет вам, ваша светлость, – слегка улыбнулся Липранди, от которого пахло вином, – но это просто мой личный взгляд на вещи: солдата прежде всего не нужно жалеть в глаза! За глаза – это совсем другое дело, конечно, но если пожалеть его при нем, то он тогда себя самого пожалеет вдвое и втрое! И прощай тогда военная дисциплина, ваша светлость! Я знаю только то, что в моей дивизии едят эти сухари и жалоб не заявляют. И съедят… Голодно, правда, им, но ведь солдаты чем голоднее, тем злее бывают… к неприятелю, а не к начальству! А что же нам и нужно еще от солдата? Только то, чтобы он был зол на своего врага, ваша светлость! После таких сухарей дайте ему только сойтись грудь с грудью с союзниками – в клочья их разнесет!

Липранди говорил это с подъемом, но так и нельзя было понять, говорит ли он хоть сколько-нибудь серьезно или издевается, подогретый винными парами.

Меншиков посмотрел на него подозрительно, пробормотал:

– Может быть, вы и правы, что не стоит поднимать истории, – и простился с