наружностью пользовался в хвост и в гриву, сражая наповал продавщиц, парикмахерш и официанток. Но не только представительницы этих профессий и не только в Ленинграде попадали под его "мартиниденовское" обаяние. Я сама была свидетелем, как в Нью-Йорке одинокие, средних лет литературные редакторессы впадали при его появлении в транс», – вспоминала Людмила Штерн[1209]. Впрочем, сразу по прибытии в заповедник Алиханову объясняют – женщины интересуются не конкретно им, они интересуются мужчинами как таковыми. Эта одержимость мужским вниманием в «Заповеднике» становится основанием для многочисленных абсурдных и даже пугающих в своей абсурдности ситуаций:

Кривоногий местный тракторист с локонами вокзальной шлюхи был окружён назойливыми румяными поклонницами.

– Умираю, пива! – вяло говорил он.

И девушки бежали за пивом…

В этом контексте единственным «нормальным» персонажем выглядит Таня, жена Алиханова, которая приезжает в заповедник сообщить ему о том, что эмигрирует вместе с их дочерью. Формально герои разведены, но их развод, по выражению Алиханова, потерял силу «наподобие выдохшегося денатурата». Прообразом Тани можно считать Елену Довлатову, вторую жену писателя. Она, по воспоминаниям Андрея Арьева, также навещала мужа в заповеднике: «3 сентября 1976 года – в день Серёжиного рождения, – приехав из Ленинграда в Пушкинские Горы, я тут же направился в деревню Берёзино, где он тогда жил и должен был – по моим расчётам – веселиться. В избе я застал его жену Лену, одиноко бродившую над уже отключившимся мужем. За время моего отсутствия небогатый интерьер низкой горницы заметно украсился… На стене, рядом с мутным, треснувшим зеркалом, выделялся приколотый с размаху всаженным ножом листок с крупной надписью. "35 лет в дерьме и позоре!" Кажется, на следующий день Лена уехала».

В отличие от многочисленных женщин заповедника, Таня от Алиханова уже ничего толком не хочет. Молчаливая, спокойная, «как океан», она решила уехать, и это твёрдое решение становится для мужа практически экзистенциальным потрясением. Поворотным пунктом повести становится не приезд героя в заповедник, средоточие абсурда, а предельно рациональное решение его жены этот «заповедник» покинуть. Именно это решение запускает в герое невидимое, на первый взгляд, душевное движение. Ощутив его, Алиханов уходит в запой, но позже оно наверняка заставит его последовать за женой, как сделал это в реальности Довлатов. Прийти к такому заключению позволяют всего пять слов в посвящении повести: «Моей жене, которая была права».

Герои «Заповедника» беспробудно пьют. Всё так и было?

Если все женщины «Заповедника» одержимы поиском мужчины, то все его мужчины – поиском бутылки. Пьянствует Стасик Потоцкий, выпивает Митрофанов, фотограф Марков – «законченный пропойца», упоминается, что у брата Тани проблемы с печенью. Самым ярким выражением всеобщего алкогольного делириума становится деревенский житель Михал Иваныч, в доме которого рассказчик снимает комнату. За всё лето он видел своего хозяина трезвым всего дважды («Пил он беспрерывно. До изумления, паралича и бреда. Причём бредил он исключительно матом»). Майор Беляев, объясняя диссидентствующему Алиханову политическую ситуацию в стране, заключает: «Желаешь знать, откуда придёт хана советской власти? Я тебе скажу. Хана придёт от водки. Сейчас, я думаю, процентов шестьдесят трудящихся надирается к вечеру. И показатели растут. Наступит день, когда упьются все без исключения». Разговор этот, разумеется, тоже проходит под водку. Беляев недалёк от истины – в эпоху брежневского застоя потребление алкоголя в СССР достигло рекордных показателей. Если в 1960-е советский человек в среднем употреблял 4,6 литра алкоголя в год, то к началу 1980-х этот показатель равнялся 14,2 литра. На одного взрослого мужчину приходилось 180 пол-литровых бутылок водки в год, то есть 1 бутылка на два дня.

Алиханов, главный герой «Заповедника», не просто выпивает, он хронический алкоголик. По сути, всю фабулу повести можно свести к истории его недолгой ремиссии между двумя запоями. «Заповедник» начинается со сцены, в которой герой ищет на вокзале буфет, чтобы опохмелиться. У него дрожат руки, так что стакан с пивом приходится брать обеими. Алкогольный тремор обычно возникает вследствие длительной интоксикации: токсины алкоголя нарушают работу центральной нервной системы, у человека возникает бесконтрольное мышечное сокращение. До приезда в заповедник Алиханов, судя по всему, пил много и долго. После отъезда из заповедника он пьёт ещё больше, доведя себя до галлюцинаций.

Запои отражаются и на психологическом состоянии Алиханова: он страдает приступами отчаянного самобичевания (непригодную для жизни комнату в деревне он выбирает, будто специально наказывая себя) и едва ли не раздвоением личности. Потоцкий говорит о нём: «Борька трезвый и Борька пьяный настолько разные люди, что они даже не знакомы между собой…» Пьющие персонажи «Заповедника» подобны отражению главного героя – пока он в завязке, они будто пьянствуют за него. Давая каждый день Михал Иванычу рубль «на опохмел», Алиханов не только выплачивает деньги за аренду комнаты, он символически откупается от судьбы, пытаясь отсрочить неизбежное наступление нового запоя.

Довлатов, как и его герой, страдал от алкоголизма. Людмила Штерн так описывала влияние запоев на его характер: «Его "ниагарские" перепады настроения отражали определённый период, связанный с алкоголем. Предзапойный – предвкушение и нервозность, эпицентр запоя – злобность и грубость, послезапойный – кротость, клятвы и горькое презрение к себе». Это ощущение вины, постоянное самобичевание рассказчика можно увидеть во многих текстах Довлатова. Например, в «Филиале»: «Я проклинал и ненавидел только одного себя. Все несчастья я переживал как расплату за собственные грехи. Любая обида воспринималась как результат моего собственного прегрешения. ‹…› Чувство вины начало принимать у меня характер душевной болезни».

Как Довлатов делает «Заповедник» смешным?

Центральный сюжет «Заповедника» выглядит тяжеловесным, медленно развивающимся, лишённым резких поворотов, но благодаря нанизанным на его ось маленьким анекдотическим новеллам или, по выражению Виктора Топорова, «микроабсурдам», повесть оставляет ощущение лёгкости. Игорь Сухих замечал, что «Довлатова легко читать взахлёб… но трудно – по диагонали. Текст вспухает сюжетами, микрокульминациями, ключевая фраза может вспыхнуть в любой точке сюжетного пространства»[1210]. Анекдотичность довлатовской прозы выросла из позднесоветских речевых практик: рассказывание анекдотов было важной частью неформального общения. «Мы настолько привыкли, сойдясь в тесной компании, как последнюю новость рассказывать анекдоты или хотя бы вспоминать, кто что помнит, что сами не видим, не замечаем своего счастья: что мы живём при анекдотах – в эпоху устного народного творчества, в эпоху процветания громадного фольклорного жанра», – писал Андрей Синявский в 1978 году в эссе «Анекдот в анекдоте»[1211].

Довлатов пытался вывести анекдот из фольклорного гетто в большую литературу, при этом он не выдумывал шутки, а скорее умел находить их там, где никто и не думал искать. Он, к примеру, уверял, что Достоевский – один из самых смешных авторов в русской литературе, и считал, что об этом необходимо написать исследовательскую работу. Довлатов, по выражению Гениса, «сторожил слово, которое себя не слышит»[1212]. Смешное в довлатовской прозе обычно связано с неправильным словоупотреблением, лексической несочетаемостью, а чаще всего с невозможностью коммуникации как таковой. Большинство анекдотических микроновелл «Заповедника» обусловлено тем, что люди друг друга не слышат и не понимают, как в прямом смысле (например, в сцене, в которой Митрофанов не может членораздельно говорить из-за укуса осы: «– Ы-ы-а, – проговорил он. – Что? – спросила моя жена. – Ы-ы-а, – повторил Митрофанов»), так и в переносном. Например, в разговоре Алиханова с туристом:

Ко мне застенчиво приблизился мужчина в тирольской шляпе:

– Извините, могу я задать вопрос?

– Слушаю вас.

– Это дали?

– То есть?

– Я спрашиваю, это дали? – Тиролец увлёк меня к распахнутому окну.

– В каком смысле?

– В прямом. Я хотел бы знать, это дали или не дали? Если не дали, так и скажите.

– Не понимаю.

Мужчина слегка покраснел и начал торопливо объяснять:

– У меня была открытка… Я – филокартист…

– Кто?

– Филокартист. Собираю открытки… Филос – любовь, картос…

– Ясно.

– У меня есть цветная открытка – «Псковские дали». И вот я оказался здесь. Мне хочется спросить – это дали?

– В общем-то, дали, – говорю.

– Типично псковские?

– Не без этого.

Все «микроабсурды» Довлатова