Местный священник, знакомый с его философией или с отсутствием таковой, всегда привечал старого букиниста, призывая чувствовать себя в церкви как дома, независимо от воззрений и веры. «Каждый человек верит по-своему, – утверждал он. – Только не ссылайтесь на меня. А то меня еще отправят в заокеанскую миссию, понадеявшись, что мною позавтракает анаконда». Книготорговец отвечал, что не питает глубокой веры, однако именно тут чувствует себя особенно близким к Исабелле, возможно потому, что в этой церкви они венчались с ней и здесь же ее отпевали через пять лет, запомнившиеся ему как самые счастливые в жизни.

В то воскресное утро Хуан Семпере устроился, как всегда, на последней лавке, чтобы послушать мессу и посмотреть на жаворонков, слетевшихся со всего квартала, – разнородную толпу, вобравшую благочестивых людей и грешников, одиноких и страдавших бессонницей, оптимистов и тех, кто давно распростился с надеждой. Они собрались помолиться Господу, чтобы он, в своем бесконечном молчании, вспомнил об их бренном существовании. Букинист видел, как дыхание священника выписывало в воздухе молитвы из зыбкого тумана. Прихожане жались к единственной газовой печке, какую осилил приходской бюджет, однако чудес она не показывала, несмотря на обилие мадонн и святых, по мере сил помогавших ей со своих постаментов.

Священник приготовился освятить тело Христово и пригубить вино, от которого в такой холод букинист не стал бы отказываться, когда краем глаза старик заметил человека, скользнувшего вдоль лавки и севшего рядом. Семпере повернул голову и встретился лицом к лицу со своим сыном Даниэлем, кого в церкви не видели со дня его свадьбы. Оставалось лишь узреть Фермина на пороге церкви с требником в руках и окончательно убедиться, что будильник объявил забастовку и на самом деле зимним утром в воскресенье ему приснился чудесный сон.

– Все хорошо? – спросил Хуан.

Даниэль кивнул с благодушной улыбкой и обратил взгляд на священника, начавшего раздавать евхаристию прихожанам, в то время как органист, профессор музыки, работавший по совместительству в разных церквах квартала и являвшийся постоянным клиентом книжного магазина Семпере, играл, стараясь не ударить в грязь лицом.

– Судя по количеству преступлений, совершенных против Иоганна Себастьяна Баха, у маэстро Клементе сегодня утром, похоже, оледенели пальцы, – заметил букинист.

Даниэль снова молча кивнул. Семпере посмотрел на сына. Много дней Даниэль держался отчужденно, словно погрузившись в себя. Внутренний мир сына представлялся ему заповедным островом забытья и тишины, куда букинисту никогда не удавалось пробраться. Он часто вспоминал историю, случившуюся пятнадцать лет назад, когда сын проснулся в слезах из-за того, что уже не мог вспомнить лица матери. Тем утром Хуан впервые отвел сына на Кладбище забытых книг, лелея призрачную надежду, что это особенное место и тот философский смысл, какой оно заключало в себе, заполнят пустоту, образовавшуюся в их жизни после утраты. Даниэль рос у него на глазах, превратился в мужчину, женился и дал жизнь собственному ребенку, и все же каждое утро букинист просыпался с тревогой за него, сожалея, что Исабеллы нет рядом, чтобы объяснить сыну вещи, о которых сам он не осмеливался заикнуться. Отцы обычно не видят как взрослеют дети. В глазах родителей дети до конца дней остаются малышами, некогда смотревшими на старших с благоговением и уверенностью, что отец с матерью знают ответы на все вопросы во вселенной.

Но вдруг тем воскресным утром старый букинист, глядя на сына в мягком освещении маленькой церкви, вдали от Бога и мира, впервые осознал, что для Даниэля тоже время текло необратимо и нет больше ребенка, жаждущего вспомнить лицо матери, ушедшей навсегда. Семпере попытался подобрать правильные слова и объяснить сыну, что понимает его и он не одинок, но ядовитая тьма, зловещей тенью окутавшая его мальчика, внушала старику страх. Даниэль повернулся лицом к отцу, и Семпере прочитал в его взоре боль и гнев. Столь пронзительного страдания он не видел даже в глазах стариков, обреченных влачить жизнь в нужде и горе.

– Даниэль… – только и смог прошептать он.

Сын крепко стиснул отца в объятиях, успокаивая и сжимая очень крепко, словно боялся, что нечто отнимет его. Букинист не видел его лица, однако понял, что сын молча плакал. И впервые после ухода Исабеллы он мысленно произнес молитву. Хуан Семпере молился за своего сына.

2

Незадолго до полудня автобус высадил семейство у ворот кладбища Монтжуик. Даниэль подхватил Хулиана на руки и подождал, пока Беа выйдет первой. До сих пор родители ни разу не водили мальчика на кладбище. Холодное солнце сожгло тучи, и небо сияло пронзительной голубизной, диссонируя с печальным ландшафтом. Втроем они вошли в ворота некрополя и начали подниматься на холм. Аллея, проложенная по склону, тянулась вдоль старой части кладбища, сложившейся в конце XIX века, и была обрамлена мавзолеями и надгробиями, выдержанными в мелодраматическом стиле, с сонмом ангелов и призрачных фигур, во славу больших состояний и знатных семей города.

Беа не любила город мертвых. Ей не нравилось приходить на кладбище, выглядевшее, как жутковатый театр смерти, намекавший оробевшим посетителям, что хорошее происхождение и громкое имя не теряют значения даже во мраке вечности. Она расстраивалась, что архитекторы, скульпторы и резчики продавали свой талант, желая создать помпезный некрополь, населив его сентиментальными фигурами: души умерших склонялись, чтобы поцеловать в лоб детей, родившихся до эпохи пенициллина; призрачные девушки застывали, опутанные тенетами бесконечной печали, и ангелы, распростертые на мраморных надгробиях, безутешно рыдали, оплакивая кончину какого-нибудь индийского негоцианта, разбогатевшего и прославившегося на торговле рабами и сахаром на Карибских островах. В Барселоне даже смерть рядится в воскресные одежды. Беа терпеть не могла это место, в отличие от Даниэля.

Малыш Хулиан смотрел на дантов карнавал глазами круглыми, как блюдца. Он показывал на фигуры и лабиринты пантеонов со смешанным чувством страха и восторга.

– Ты видишь лишь скульптуры, Хулиан, – успокоила мать. – Они не причинят тебе зла, потому что тут ничего нет, пусто.

Едва вымолвив эти слова, она тотчас пожалела о них. Даниэль не подал виду, что услышал ее. Он почти ничего не говорил с тех пор, как вернулся домой под утро, и не объяснил, куда выходил. Даниэль молча вытянулся на кровати рядом с женой, но так и не сомкнул глаз. На рассвете, когда Беа спросила, что его мучает, он лишь посмотрел на нее. А потом со злостью сорвал с жены одежду. Взял ее силой, не глядя в лицо, удерживая руки над головой и грубо раздвигая ноги.

– Даниэль, мне больно. Остановись, пожалуйста. Хватит.

Он таранил ее с яростью, прежде невиданной, пока Беа не исхитрилась освободить руки и вонзить ногти ему в спину. Даниэль взвыл от боли, и она с силой оттолкнула его. Освободившись от него, Беа выпрыгнула из постели и завернулась в халат. Ей хотелось плакать, но она сдержала слезы. Даниэль свернулся клубком на кровати, избегая ее взгляда. Беа тяжело вздохнула.

– Больше никогда так не делай, Даниэль. Никогда. Ты меня понял? Посмотри мне в глаза и ответь.