Он двигался коридорами, обгоняемый вооруженными защитниками. Бойцы торопились, шли в разных направлениях, чтобы на лестницах и проходах занять оборону. Впереди, мешая пройти, шла группа депутатов, возбужденных и говорливых, среди которых выделялся Павлов, чернобородый и яростный. Рядом шагал Бабурин, очень бледный, бескровный, с угольно-черными усиками и бородкой.

– Вот теперь повоюем!.. Руцкой вызывает вертолеты!.. Они на подлете!.. С воздуха сожгут эти сучьи бэтээры! – Павлов забегал вперед, обращал на товарищей розоватые воловьи белки. – Еще повоюем!

– 119-й парашютно-десантный – он ведь наш, ачаловский!.. Ударит в спину этим жандармам-омоновцам!.. Пусть устоят, если смогут!.. Это им не старух, стариков лупить!.. – вторил Павлову низкорослый депутат в свалявшемся костюме, на котором красовался эмалированный депутатский значок. – Пусть нам автоматы дадут!.. Я проходил «Курс молодого бойца»!

– Главное, чтоб поднялся народ! – сказал Бабурин. – Чтоб поднялась Москва и люди пришли сюда, как вчера!.. Тогда и штурма не будет!.. Армия не посмеет стрелять в народ! – Он произнес это убедительно, с характерным ораторским жестом, и Белосельцев, обгоняя их, протискиваясь сквозь их тесную шагающую группу, с удивлением уловил вкусный запах одеколона, исходящий, по всей видимости, от чисто выбритого молодого лица Бабурина.

Белосельцев вышел в вестибюль центрального подъезда. На площадке, под хрустальными люстрами, увидел Красного Генерала в окружении приднестровцев. Их черная форма, косо посаженные береты, пулеметные стволы выделялись среди белого камня и мрамора.

– Повторяю, – генерал будничным тоном внушал собравшимся, – к стеклам вплотную не подходить. Во-первых, снайперы, а во-вторых, осколки посекут сильней любой гранаты. – В его сером сухом лице, в горбатом носе, в круглых желтоватых глазах было нечто от ястреба, но не хищного, а усталого и пресыщенного, выловленного из лесов и полей и посаженного в клетку. – Два фланга, левый и правый. Остерегаться прорыва пехоты. Держать коридоры. В глубину не соваться. Бой принимать на выходах в холл. – Он прикрыл глаза тяжелыми, сморщенными, как у старика, веками. И Белосельцев вдруг испытал к нему острое чувство любви и преданности, как к своему командиру, с которым здесь, в этом нарядном холле, рассчитанном на торжественные делегации, приезд послов и глав государств, здесь, в это утро, им суждено принять свой смертный бой. – Главное направление – вход. Сюда пойдут бэтээры с высадкой пехоты. Здесь останутся те из нас, у кого длинноствольные автоматы, способные прошить броню. Подпускайте бэтээры вплотную и стреляйте в борт между колес и по триплексам. – Он оглядел бойцов. Почти все они были вооружены короткоствольными автоматами ближнего боя, и только двое – он, Белосельцев, и приднестровец с загорелым лицом, на котором белел не загорелый рубец, только двое имели длинноствольные «акаэмы», способные с короткой дистанции пробить броню транспортера.

Красный Генерал кивнул, завершая свои наставления. Отошел, нахохленный, с седоватыми усами, с портативным автоматом в руках. Сел на верхней площадке среди ступеней и маршей, будничный, усталый, выделяясь среди белого мрамора черным пальто и беретом. Замер, словно задремал среди хрусталей и парадных окон, сквозь которые плавными волнами света вливалось утро, а вместе с ним стуки и грохоты близкого боя.

– Мы с тобой вниз! – сказал Белосельцеву приднестровец. Колыхнул автоматом в голой по локоть руке. – Ты за одну колонну, я за другую! – И, не дождавшись ответа, шлепая тяжелыми бутсами, поскакал вниз по ступеням с усталой грацией спецназовца, спускающегося с горы.

Белосельцев устроился в вестибюле перед огромным стеклянным окном, укрывшись за мраморной колонной. Ему подвернулось мягкое кресло с гнутыми золочеными ручками, обтянутое парчовой тканью, оно было из дорогого кабинета или зала приемов. Он удобно развалился в кресле, положив на колени тяжелый автомат, и стал смотреть на широкую за окном панораму.

Снаружи раскатисто, бодро, с разных направлений, на разных высотах, с разной злобой и частотой нарастала стрельба. Она наполняла утренний воздух множеством дробных гулких тресков. Словно энергичные барабанщики расселись по карнизам и окнам здания, перебрасывались дробью и громом. Внезапно наступала тишина, словно барабанщики переставали стучать, удерживали на весу свои палочки, прислушиваясь к тому, что они настучали и натрещали. И тогда в тишине слышалось, как звонко вдоль фасада осыпаются стекла и гулко, одиноко, как удар палки о пустое ведро, ухает пушка боевой машины пехоты.

Белосельцев восседал в золоченом кресле, как на троне. Вслушивался в знакомую, понятную какофонию приближавшегося боя. Сквозь огромные окна была видна утренняя набережная, по которой катил осторожный бэтээр с закрытыми люками. Река сверкала в переливах солнца, пустая, без катеров и теплоходов. Гостиница «Украина» возвышалась в голубоватом тумане, как влажная гора. Мост через реку был лысый, голый, без машин, перегороженный цепочкой солдат, сомкнувших жестяные щиты. Этот утренний мир толкал в просторные окна прозрачную, невидимую субстанцию, обкладывая ею фасады и стекла, словно Дом упаковывали, отделяли от всего остального города, окружали пластами стекловаты, готовились спрятать в ящик и увезти. Белосельцев чувствовал, как все тесней и плотней становится вокруг пространство, как наталкивается сквозь окна в парадный вестибюль эта прозрачная упаковочная стекловата.

Ему казалось странным это сидение в золоченом кресле на боевой позиции, за мраморной колонной. Он вслушивался в стрельбу, ожидал атаку и одновременно вспоминал, какие у него были бои и окопы, бойницы и брустверы, насыпанные из горячего горного щебня, перебежки и падения под взрывами мин, кувырки, когда плечо ударяется о камень, а поджатые к животу колени толкают его кубарем вниз по склону, и там, где он только что был, пробегает пыльная дорожка от пуль. Он вспомнил заставу на Саланге, вмурованные в саманную стену танковые гильзы. По синему бетону катила колонна с гулом и липким шелестом. Бледно мерцая, работал с горы пулемет, и из пробитой цистерны под разными углами начинало хлестать горючее. Он помнил сладкий запах разлитого бензина, и черную копоть, маравшую склон горы, и звонкий хлопок, разрывавший сталь, из которой фонтаном взлетал прозрачный огонь. Он вспоминал все прежние бои, сравнивая его с этим, который он примет по-царски, на золоченом троне, в центре Москвы, среди мрамора и хрусталей.

Он ждал, когда на пандус взлетят транспортеры и с разбега ударят в стеклянную дверь, осыпая на броню груды стекла. Просунется острый, как топор, задранный нос, грязные скаты сомнут ковер, и тогда из-за колонны он кинется к бортовине, приставит автоматное дуло вплотную к железу, чуть правее стертой скобы, пустит в упор тугую очередь, пробивая нутро коробки, чувствуя, как достала она стрелка, водителя, командира машины, угнездившийся на днище десант.

Он сидел, поддерживая на руке автомат, готовый перехватить кулаком цевье, полированную шейку приклада.

Он услышал новый далекий звук, низкие, едва различимые басы. Звук не имел направления, был всеобъемлющ, накатывал свои бархатные рокоты из-под земли, посылал их из неба, выдавливал из мерцающей солнечной реки. Руки Белосельцева, сжимавшие автомат, улавливали вибрацию звука. Ноги, упиравшиеся в мраморный пол, чувствовали глубинные рокоты.