– Извините, – сказал Бекхайм, отвлекшись о того, что они вдвоем обсуждали. – Дела Общества… ничего интересного. Мы не нарочно оставили вас одного.

К Бекхайму вернулся озабоченный вид. Его слова явно не были спонтанной репликой, а, напротив, старательно взвешенным, почти официальным заявлением.

– Ничего страшного, – хрипло буркнул Хедли, неуклюже вставая и поворачиваясь к ним. Он дрожал, и казалось, что теперь Бекхайм действительно обращался к нему. Бекхайм наконец-то его заметил: Хедли завладел вниманием этого человека.

– Сядьте, – старик любезно указал на кровать, и все трое сели. Напряжение немного спало, и Хедли нервно осклабился.

– Кофе на плите, – едва слышно сказала Марша отрешенным, застенчивым голосом. Сидела она с натянутым, важным видом, больше не нервничала и стала молчаливой, покорной, внимательной, словно хорошо вышколенный ребенок. – Выпьем его с песочным печеньем. Через пару минут.

Бекхайм положил на колени огромные черные руки. Как и волосы, его ногти были серыми, светлыми и почти прозрачными. Под ними, словно под водой, виднелась черная плоть.

– Вы живете в Сидер-Гроувс? – спросил Бекхайм низким, сиплым голосом без какого-либо расового или областного акцента. Его голос не отличался никакими особенностями: не считая глубины и непривычно низкого тембра, это был обычный мужской голос. Бекхайм говорил запросто: на краткий миг, крошечный отрезок времени, вычлененный из бесконечного потока, Хедли ощутил близость с ним.

– Да, – сказал Хедли, – я живу там с женой.

Он почувствовал и оценил дружелюбное расположение этого человека. Но вместе с тем Хедли знал, что внимание Бекхайма напускное, что в любой момент оно может исчезнуть и больше не восстановиться.

– У вас есть дети? – спросил Бекхайм.

– Да, мальчик. Пит, – Хедли машинально порылся в кармане пальто, нетерпеливо и быстро суча пальцами. Потом передумал, вдруг осознав, как быстро летит время. – Ему около месяца.

– Как давно вы женаты?

– Несколько лет, – в ту минуту он не мог сказать точнее.

– Каков ваш род занятий?

– Я продавец, – нехотя, с дрожью в голосе признался Хедли. – Телевизоры.

Бекхайм задумался, взглянул на Маршу с загадочным видом, а затем спросил:

– Вы ходите в церковь?

Хедли с большим трудом сознался:

– Нет, не хожу.

– К какому вероисповеданию относится ваша семья?

– Протестанты.

Бекхайм мягко, понимающе улыбнулся.

– Все мы протестанты, мистер Хедли. Я имел в виду, к какой протестантской конфессии принадлежит ваша семья?

– Не знаю. Какие-то конгрегационалисты[82].

– Модернисты?

– Да.

Через минуту Бекхайм спросил:

– Вы приехали сюда, чтобы встретиться со мной?

– Да, – ответил Хедли, пытаясь вложить в это слово все свои чувства – пытаясь показать, как это важно для него.

– Зачем?

Хедли разинул рот, но не нашелся, что сказать. Чувства были столь сильными, что он сумел лишь безмолвно покачать головой.

Не спуская глаз с Хедли, чернокожий великан тихо спросил:

– Вы больны, мистер Хедли?

Хедли радостно поспешил ответить:

– Да, очень болен.

Дрожа от страха, он уставился в пол.

– Смертельно больны?

– Да, – выдавил он из себя, энергично кивнув.

Бекхайм опустил свои тонкие губы.

– Все мы смертельно больны, мистер Хедли. Это великая болезнь, и все мы тяжело ею поражены.

– Да, – горячо согласился Хедли, переполняемый эмоциями. Ему казалось, что он сейчас расплачется. Хедли не мог оторвать взгляд от пола: молча, неподвижно сидел, сжимая кулаки, а по затылку градом катился пот. В комнате было темно: ничего не шевелилось, ничего не происходило.

– Вы хотите выздороветь? – вскоре спросил Бекхайм.

– Да.

– Очень сильно?

– Да, очень сильно.

В горле у Хедли саднило, он весь трепетал от малодушного страха. С одной стороны, ему казалось, что он совершает некий жуткий формальный ритуал, представляющий собой форму без содержания. Но, с другой стороны, произнесенные слова обладали огромным смыслом, и от всего сказанного его захлестывали эмоции. Ответные слова и фразы Хедли исходили из глубины души, но в то же время они отличались вневременной объективностью.

Хедли хотелось, чтобы слова обрели смысл, он сам пожелал их принять, и вскоре ощущение ритуальности померкло, хотя полностью и не исчезло. Пока он сидел напротив Бекхайма, одна половина его мозга оставалась в стороне, словно холодный и беспристрастный наблюдатель, довольный и беспощадно циничный. Эта половина вызывала у него отвращение, но он не мог ее отсечь. Для этой половины Стюарт Хедли и чернокожий исполин были нелепыми, гротескными марионетками, которые несуразно плясали и жестикулировали. Эта часть его мозга начала тихонько смеяться, но сам он все так же сидел, слушая и отвечая.

– Как вы думаете, кто способен вас исцелить? – спросил Бекхайм монотонным, размеренным голосом. – Вы думаете, я способен вас исцелить?

Хедли замялся, вздрогнув в приступе волнения.

– Я… не знаю.

– Нет, – сказал Бекхайм. – Я не способен вас исцелить.

Хедли кивнул в знак согласия.

– Но вы сами способны, – продолжил Бекхайм. – Дело за вами.

Хедли согласился. Некоторое время они сидели друг против друга, молча выжидая, словно в ближайший момент могла совершиться какая-то перемена. Будто Хедли должен был исцелиться сию же секунду, выздороветь прямо на месте, незамедлительно. Напряжение возросло настолько, что стало невыносимым для Хедли. Все глаза – казалось, их миллионы – пристально и неотрывно смотрели на него: безжалостно, без малейшего волнения. Было такое чувство, словно его внимательно рассматривали из-за пределов нашего мира, из-за пределов вселенной.

Потом Бекхайм вдруг повернулся к Марше.

– Кофе закипел.

– Ой, – виновато вскрикнула Марша и поспешно встала. – Со сливками и сахаром? – спросила она Хедли.

– Ага, – ответил тот, моргнув от потрясения: внезапно всплыв на поверхность, Хедли ослеп от яркого света в комнате. Схватил сигарету и отчаянно затушил ее: чары разрушились, Бекхайм достал из кармана пиджака газету, развернул ее и принялся бегло просматривать. Момент прошел: Хедли отпустили. Он осознал, как глубоко спустился… если, конечно, спуститься – подходящее слово. В любом случае, он ушел очень далеко. Знать бы, куда?