– Что ж, – с горечью признался Хедли, – порой мне кажется, что я занимаюсь обманом. Конечно, я ненавижу свою работу. Конечно, я не получаю от нее никакого удовлетворения, но… у меня нет выбора. Я работаю там не потому, что мне это нравится.

– Увольтесь.

– И что дальше? Умирать с голоду?

– С голоду вы не умрете – в современном индустриальном обществе это невозможно. Начните опять рисовать… У вас есть талант.

Хедли покраснел от злости.

– Вы же никогда не видели моих работ: вы не знаете моих способностей, – ему было лестно и в то же время противно. Хедли хотелось услышать подобные слова, но… он не мог себя дурачить: это было абсурд. Пародия на похвалу. Женщина, которую он видел всего пару раз и которая ничего не знала о его жизни и творчестве, говорила, что у него есть художественный талант. – Откуда вам знать, – сказал он, – может, эти холсты вообще чистые.

– Я уверена, что рисунки хорошие, – спокойно сказала Марша, – потому что я знаю вас. Они служат выражением вашего «я», вашей внутренней сути. А я знаю, какова она.

Уязвленный Хедли сдался и промолчал. Он замкнулся в себе и задумался. Марша говорила серьезно, почти страстно, но при этом нельзя было сказать, что творится у нее в душе. Ее слова и поступки существовали отдельно от ее подлинной сущности: оставался временной промежуток, открытый зазор – и никакой непосредственной связи. Все обдумывалось и выяснялось заранее. Марша наблюдала за собственными поступками со стороны: она стояла где-то высоко, далеко, особняком и управляла марионеткой в натуральную величину. Вот где подлинный обман. Марша никак не соприкасалась с внешним миром: она могла полностью изменить курс, будто небесное тело, которое плавно, безмолвно вращается, не задевая самой вселенной. Тело, подвешенное в невидимой среде, на волосок от материального мира.

– Вы читали Сартра? – спросила Марша.

– Нет.

– Я меня есть его книга, я дам почитать – она очень маленькая. Основы экзистенциализма. Это философия, в которую стоит заглянуть… особенно такому человеку, как вы.

– Почему вы это говорите? – Хедли стало интересно, раз это касалось его. – Почему именно мне?

– Мне придется углубиться в то, что я считаю основными причинами вашей дилеммы.

– Валяйте.

Марша вздохнула.

– Вы настаиваете? В общем, вы – интеллектуал-ренегат. Это главное. Вы прячетесь… расхаживаете в бирюзовом костюме с отложными манжетами, прикидываясь веселым, энергичным молодым продавцом, у которого дела идут в гору. Но в действительности дела абсолютно вас не интересуют. Обман, сплошное притворство, не так ли? Но вы не можете вернуться в тот мир, откуда сбежали… Да вы этого и не хотите. Вы не хотите стать еще одним бессильным и многословным Дейвом Гоулдом с его экстравагантным поведением и запутанными теориями. Знаете, когда Луис Фишер[80]спросил старую русскую крестьянку, как изменилась ее жизнь после революции… Я вас утомила?

– Нет, – Хедли покачал головой.

– Старуха ответила: «Ну, стало больше разговоров». По-моему, в этом и заключается суть марксизма. Вы не хотите возвращаться к пустым словам, к разговорам ради самих разговоров… Вы видели группки авангардистов, которые сидели и разглагольствовали, и видели отколовшиеся группки социалистов. Пустые, бессодержательные слова. Одни разговоры, и никакого дела. Слова, а за ними – еще больше слов. Догмы. Огромные тома. Трактаты. Книги, дискуссии и споры, предложения и резолюции, – Марша в отвращении фыркнула. – Сартр показывает, что человек существует только в своих поступках. Понимаете? Важно не то, что вы думаете, а то, что вы делаете. То, что вы думаете, не имеет никакого значения… Вы можете сидеть и думать вечно – какой от этого прок? Самое главное – это поступок, действие.

В сумерках они мчались вдоль побережья в сторону Сан-Франциско. Машин на дороге было немного: спереди и сзади извивались пустые отрезки тусклого серого асфальта. К океану спускались голые скалы, кое-где поросшие кустарником. Заросли хлестал холодный ветер, который гнал обрывки старых газет, ветки и сорную траву, катил ржавые пивные банки и всякие обломки по глубоким оврагам навстречу свинцовому прибою. Однообразие изредка нарушали указатели «СВАЛКА МУСОРА ЗАПРЕЩЕНА». Справа зловеще раскачивались провисшие телеграфные провода. Одинаковые выжженные холмы тянулись вдаль и терялись в сгущавшейся темноте. Нигде не видно было ни одной живой души.

– Тоскливо тут, – заметил Хедли.

Марша кивнула, уверенно выкручивая руль.

– Если не считать этого, – она показала рукой вперед.

У грязной обочины автострады был припаркован одинокий, несчастный грузовик. На вечернем ветру печально трепалась большая раскрашенная вручную вывеска «СВЕЖИЕ ЯЙЦА ПО 59 ЦЕНТОВ ДЮЖ.». Мужчина и мальчик складывали ящики с яйцами обратно в грузовик: рабочий день для них окончился. Обе фигуры едва виднелись в полутьме. Вокруг грузовика ветром намело груды мусора по самую щиколотку. Эти белые городские отбросы извергались проезжающими машинами, а затем сметались в кучу океанским ветром.

Хедли посмотрел на удаляющийся грузовик и впал в уныние. Зловещая, заброшенная береговая линия действовала на нервы; мужчина и мальчик, устало и молчаливо собиравшие нераспроданные яйца, заставили его осознать тщетность любых усилий. Эти двое наверняка простояли целый день, пока мимо проносились роскошные автомобили.

– Интересно, они хоть что-нибудь продали, – сказал Хедли вслух. Для него этот отдельный человек и его сын олицетворяли всех, о ком он заботился – сирых, слабых и беззащитных. Уязвимых людей, от которых Марша решительно отмахивалась.

– Такая же цена, как в центральных супермаркетах, – сказала она. – Рассчитано на лохов, – она перешла на вторую передачу перед долгим подъемом. – Автомобилисты всегда покупают что-нибудь по пути, а местные жители их облапошивают.

– Не нравится мне здесь, – сказал Хедли. – Безлюдно до чертиков. А если вдруг машина поломается?

– Не поломается, – непринужденно ответила Марша.

– Но могла бы. Мы могли бы тут застрять: какой дурак сюда попрется? Никакой. Вполне возможно, мы останемся здесь навсегда. Это все равно что скатиться в расселину.

– Когда-нибудь, – сказала Марша, – все здесь застроят пригородными домиками типа калифорнийских ранчо, с «крайслерами» или, может, «фордами» перед входом. Аккуратные одноэтажные домишки, похожие друг на друга, как две капли воды.

Они въехали в Сан-Франциско. По правую руку располагался длинный парк, по левую – вереница деревьев, а за ними – океан.

– Это загородный клуб, – пояснила Марша. – Для богатых полковников из Президио. Чтобы плутократам было где поиграть в гольф.

Деревья казались черными лужицами темноты. В тускло-фиолетовом ночном небе уже зажглись первые звезды. Вдалеке за клубом горели и мигали скопления городских огней: их вереницы растворялись посреди черных горных глыб. В сумерках город можно было принять за космическую горную разработку – бесчисленные механизмы, работавшие бесшумно и без усилий, появлялись из-под земли и исчезали в тумане, плывшем над Заливом.