Все, конечно, зависит от культуры содержания домов. В таких же жили финны, но блохи им не мешали. Нам же нужно было побыстрее получить жилье, хотя бы и с блохами. Затем я опять спросил: «Сколько лет простоит этот домик? Лет 20?» – «У нас покупатели так и предупреждаются; строится на 20 лет». – «А что дальше?» – «Ну зачем строить дом, который простоит 100 лет? Через 20 лет мы сделаем человеку по его заказу совершенно новый». Это правильно с точки зрения коммерческой, интересов фирмы. Но я знаю психологию нашего крестьянина. Она сложилась в результате бытовых и материальных возможностей. Строить на 20 лет – чистое разорение для крестьянина. Хорошо знаю Курскую губернию, откуда я родом. Пожары были частыми гостями в нашей деревне. Лес помещичий, дерево надо покупать. И когда крестьянин строил дом, он обязательно делал сруб и для него покупал осину, потому что дуб купить не мог из-за дороговизны. Сосна в наших лесах не росла, а осина была дешевая. Покупали только на нижний венец дома дубовые бревна. Если человек состоятельный, он приобретал три-четыре венца, после чего осиновая хата могла простоять 30 лет (годов, как они говорили). Американцам же предлагают: «Пожалуйста, спустя 20 лет сделаем новый». Для нас это чересчур мало.

Сан-Франциско порадовал меня солидарностью рабочих. Там профсоюз докеров возглавлял прогрессивный человек, не коммунист[575], но придерживавшийся левых взглядов и очень хорошо относившийся к Советскому Союзу. Я получил приглашение от докеров выступить на их митинге, с большим удовольствием согласился и в назначенные день и час прибыл на митинг. Народу собралось не так много. Тем не менее у меня остался чрезвычайно приятный след в памяти от встречи с докерами и от того, как меня приняли. Открывая встречу, профсоюзный деятель произнес дружественную речь в отношении нашего народа, политики нашего государства и в мой адрес. Публика реагировала тоже весьма приветливо. Выступали докеры. Они горячо выражали нам свои симпатии. Потом выступил я с небольшой речью. Ее все принимали горячо. Переводчик переводил синхронно, и почти на каждую фразу слушатели реагировали аплодисментами.

Кончился митинг, я сошел с трибуны, ко мне подбежал какой-то молодой парень, снял с меня шляпу и надел мне на голову свою парусиновую кепку (видимо, часть производственной одежды), а я надел ему на голову свою шляпу. Это вызвало смех и одобрение, народ долго аплодировал. То была самая теплая, истинно пролетарская встреча, и я остался благодарен профсоюзному лидеру. Я заранее знал о его симпатиях. Но одно дело – ожидать, и другое – ощутить, когда увидишь такую теплую встречу и братские объятия. Журналисты, а их было там несколько сот человек, все это засняли на кинопленку и фотографировали. Потом митинг освещался в печати. Они вынуждены были давать правдивую информацию, хотя некоторые журналисты имеют склонность извращать факты. Здесь такого не случилось.

Потом от наших журналистов я узнал, что в Сан-Франциско находится и профсоюзный лидер рабочих автомобильной и тракторной промышленности господин Райтер[576], известный мне по статьям в печати. Какое-то время он занимал левые позиции и входил в одну международную профсоюзную организацию вместе с представителем СССР. Потом Райтер вышел из нее и занял антисоветскую политическую позицию. Когда мне сообщили, что он хочет встретиться со мной и просит назначить время и место, я, хотя от этой встречи ничего хорошего не ожидал, захотел увидеться с ним, чтобы провести беседу. Тут сказали, что если я соглашусь, то придут еще три профсоюзных босса. Пришел также брат Райтера с кинокамерой и фотоаппаратом. Потом мы узнали, что он захватил и магнитофон. Я ничего не имел против: пожалуйста! Мы условились о месте и часе, и встреча состоялась в той гостинице, где я жил. Я хозяин, значит, и угощение мое: пиво, прохладительные напитки, соки, закуска.

Райтер оказался человеком средних лет, моложе меня. Мне запомнился и сопровождавший его старик, лидер рабочих пивоваренной промышленности. Брат Райтера[577] уселся в стороне, на краю удлиненного стола, где он записывал беседу, главным образом не в блокнот, а на ленту магнитофона, но старался, чтобы мне не было заметно. С нашей стороны присутствовали Громыко, журналист Юрий Жуков[578] и некоторые другие корреспонденты. Они записывали все вопросы и ответы, потому что потом следовало осветить встречу в печати. Жуков – блестящий журналист. Он хорошо разбирался в американских вопросах вообще и в профсоюзном движении США в частности. Это вообще один из лучших наших журналистов. Я относился к нему с большим уважением и охотно приглашал его на встречи. Не на все, конечно, но часто выбирал именно Жукова.

Темы во время беседы с Райтером затрагивались общие, которые интересовали нас ранее, во время переговоров с государственными деятелями США. Возникали также специфические проблемы мирного сосуществования, единого рабочего фронта и объединения революционных сил, классовой борьбы. С другими профсоюзными деятелями я потом в США больше не встречался. Хотя инициатива встречи исходила от Райтера, беседа оставила во мне плохой след. Взаимопонимание обычно выражается сразу. Тут его не получилось, так как у нас были противоположные точки зрения. Райтер поддерживал все, что делало правительство США: стоял за классовый мир, за мирное сосуществование не между странами, а между классами, что противоречит марксистско-ленинскому учению и вредно для рабочих. Райтер – умный человек, сам тоже из рабочих. Сначала он трудился у Форда, тот послал его в СССР на строительство автомобильного завода в Горьком. Райтер вошел в число инструкторов, которые обучали наших людей налаживать производство автомобилей, и рассказал мне, что года два или три проработал в Горьком, хорошо знал советские условия жизни и быт, помнил город Горький. «У меня остались добрые воспоминания о ваших людях», – сказал он и начал вспоминать тех, с кем поддерживал контакты. Я избегаю тут слова «дружил», хотя, может быть, в то время он и дружил. Райтер рассказывал и о советских девушках, несколько в игривом тоне, а в целом старался убедить меня, что отлично знает наш народ и его быт, участвовал в молодежных вечеринках и пр.

И все-таки он остался человеком, который отрицал классовую борьбу. В США он организовывал забастовки и вел профсоюзную работу, но только в рамках дозволенного, чтобы не поколебать капиталистические устои, не ослаблять правительственный режим, вел борьбу за пяток долларов, за гривенник. Это экономическая борьба, а не политическая. В политической борьбе он занимал те же позиции, что и обе правительственные партии – республиканцы и демократы. За какую же партию он призывал голосовать? Вероятно, за демократическую, но хрен редьки не слаще. Классовой разницы между демократами и республиканцами, в сущности, не было. И та и другая партия стояли на позиции дальнейшего укрепления капитализма и его развития, а также подавления рабочего движения.