— Не спи! — крикнул я. — А то не вернешься! Не умирай.

— Почему?

— Потому. Потому что. Я так говорю.

— Говори. — Вздох.

Господи, подумал я, говори что-нибудь!

— Говори! — произнесла бесплотная тень.

— Выходи! — пробормотал я. — Это место не для тебя!

— Нет. — Легчайший шелест.

— Да!

— Для меня, — дохнула тень.

— Я помогу тебе выбраться.

— Откуда? — спросила тень. И, в паническом страхе: — Их нет! Они исчезли!

— Они?

— Исчезли? Они должны были исчезнуть! Исчезли?

Наконец в темную землю воткнулась молния, гробницу стукнул гром. Я повернулся, глядя на каменные луга, холмы из блестящих плит, с которых струи дождя смывали имена. Плиты и камни зажглись от небесных огней и сделались именами на зеркальном стекле, фотографиями стенах, записями на бумаге, но вот имена и даты на стекле поплыли, снимки посыпались со стен, в проекторе заскользила пленка, на серебристом экране внизу, в десяти тысячах миль отсюда, заплясали лица. Фотографии, зеркала, пленки. Пленки, зеркала, фотографии. Имена, даты, имена.

— Они еще здесь? — спросила тень с верхней полки склепа. — Снаружи, под дождем?

Я оглядел обширный кладбищенский холм. Дождь молотил по десяткам, сотням, тысячам камней.

— Их не должно здесь быть, — сказала она. — Я думала, они ушли навсегда. Но потом они стали стучать в дверь, будить меня. Я уплывала к своим друзьям, тюленям. Но как бы далеко я ни заплыла, они ожидали на берегу. Шептуны, напоминавшие о том, что я хотела забыть.

Она помедлила.

— Раз уж я не могла от них убежать, нужно было убить их, одну за другой, одну за другой. Кто они были? Они были мной? И вот я погналась за ними, вместо того чтобы убегать, одну за другой я находила, где они похоронены, и хоронила снова. В двадцать пятом, потом в двадцать восьмом, тридцатом, тридцать пятом. Где они останутся навечно. Пришло время лечь и заснуть навсегда, или они снова заявятся ко мне в три часа ночи… Так… где я остановилась?

Снаружи шел дождь. После долгого молчания я произнес:

— Здесь, Констанция, и я тоже, слушаю тебя.

Помедлив, она отозвалась:

— Они все ушли, на берегу теперь спокойно, я могу снова плавать и не бояться?

— Да, Констанция, они в самом деле похоронены. Ты сделала дело. Кто-то должен простить тебя за то, что кому-то нужно было быть Констанцией. Выходи.

— Зачем? — произнес голос на верхней полке.

— Потому что, как это ни дико, но ты нужна. Так что, пожалуйста, отдохни недолго, а потом протяни руку, и я помогу тебе сойти вниз. Слышишь, Констанция?

Небо потемнело. Огни погасли. Дождь падал, размывая камни, плиты и имена, страшные имена, что были высечены для вечности, но растворялись в траве.

— Они ушли? — донесся лихорадочный шепот.

— Да. — Мои глаза были наполнены холодным дождем.

— Да?

— Да. На кладбище пусто. Фотографии упали. Зеркала чистые. Остались только ты и я.

Дождь омывал невидимые камни, глубоко сидящие в затопленной траве.

— Выходи, — спокойно позвал я.

Падал дождь. Вода бежала по дороге. Надгробия, камни, плиты, имена потерялись.

— Констанция, и еще одно.

— Что?

После долгой паузы я сказал:

— Фриц Вонг ждет. Сценарий закончен. Декорации выстроены.

Я закрыл глаза, мучительно вспоминая.

Наконец я вспомнил.

— Если я не отчаивалась, то только из-за моих голосов. — Поколебавшись, я продолжил:

— Мои голоса слышались мне в колоколах. Колокола зазвенели в полях, и эхо медлит. В сельском затишье, там мои голоса. Без них я бы отчаялась.

Молчание.

Тень зашевелилась. Показалось что-то белое. Из тени выплыли кончики пальцев, потом ладонь и тонкая рука.

За долгой тишиной последовал глубокий вздох.

Констанция сказала:

— Я спускаюсь.

Буря утихла. Ее словно бы и не бывало. Разъяснилось, нигде не виднелось ни облачка, дул свежий ветер, как будто стараясь очистить плиту, или зеркало, или рассудок.

Я стоял на берегу перед арабской крепостью Раттиган, с Крамли и Генри, которые по большей части молчали, и Фрицем Вонгом, который обозревал сцену в поисках мелких и крупных планов.

Внутри дома перемещались, как тени, двое мужчин в белых комбинезонах; мне, полоумному писателю, чей мозг легко рождает сопоставления, они напомнили алтарных прислужников; захотелось — дикая мысль — увидеть здесь еще одну фигуру в белом — отца Раттигана, с курильницей и ладаном и святой водой, пусть бы освятил заново этот дом, который, вероятно, и не был прежде освящен. Боже милосердный, думал я, пошли священника, чтобы очистил это логово беззакония! Маляры внутри усердно трудились, отскребая стены, прежде чем покрыть их свежей краской; они не знали, кому принадлежал этот дом и что там когда-то обитало. Снаружи, на столике у бассейна, стояло пиво для Крамли, Фрица, Генри и меня, а также водка, если нам захочется.

Запах свежей краски вселял бодрость; он обещал безумную свободу, прощение грехов. Новая краска, новая жизнь? Молю, Господи.

— Как далеко она заплывает? — Крамли разглядывал буруны в сотне ярдов от берега.

— Меня не спрашивай, — отозвался Генри.

— Плавает с тюленями, — проговорил я, — или где-нибудь поблизости. У нее там полно друзей. Слышишь?

Тюлени тявкали, громко или тихо, я не знал — просто я их слышал. Это были радостные звуки, дополнение к свежей краске, делавшей старый дом новым.

— Скажи малярам, когда будут красить ее почтовый ящик, пусть оставят место только для одного имени, ja? — распорядился Фриц.

— Правильно, — согласился Генри. Он склонил голову набок и нахмурился. — Долгонько она плавает. Что, если не вернется?

— Это было бы не так уж плохо, — ответил я. — Ей нравится плавать в открытом море.

— После бури море вздувается, резвиться в волнах куда как хорошо. Эй! Что за гром!

Такой гром сопровождает обычно театральный выход.

Безошибочно подгадав ко времени, на подъездную дорогу за домом Раттиган с ревом вкатило такси.

— Боже! — воскликнул я. — Я знаю, кто там! Хлопнула дверь. Проваливаясь в песок, от дома к бассейну двинулась женщина; ладони ее были сжаты в кулаки. Раскаленная, как домна, она встала передо мной и поднесла кулаки к моему носу.

— Имеешь что-нибудь сказать? — крикнула Мэгги.