Трудность, само собой, состояла в невозможности узнать, которая в свою очередь порождалась невозможностью увидеть. На Хелен можно смотреть — ежедневно, ежечасно, минуту за минутой, — как она лежит, неподвижная на больничной койке. На младенца — на их сына, в шутку называемого Джаспером Феликсом, пока не принято окончательное решение, — нельзя было посмотреть. Все, что они знали, равнялось тому, что знал невролог, а он знал лишь то, что было общеизвестно о деятельности мозга.

Если Хелен не получала кислород, то и ребенок не получал кислород. Можно надеяться на чудо, но только и всего.

Отец Хелен спросил:

— Какова вероятность такого «чуда»?

Доктор только пожал плечами. Он сочувствовал. Он казался добросердечным и щедрым человеком. Но лгать не стал.

Когда специалист ушел, они поначалу не могли даже смотреть друг другу в глаза. Бремя легло на всех, но только один из них нес груз необходимости принять решение. Линли остался с ощущением, что все зависит только от него. Они могли любить его (и они любили его, и он знал это), но не могли взять чашу из его рук.

Каждый поговорил с ним перед тем, как разойтись вечером, потому что каждый каким-то образом почувствовал то, что чувствовал Линли: время пришло. Его мать задержалась дольше всех. Наконец и она собралась уходить и подошла к нему. Она опустилась на колени перед стулом, на котором он сидел, и заглянула в его лицо.

— Все, что случается в нашей жизни, — негромко сказала она, — ведет ко всему остальному, что случится дальше. И значит, каждый момент настоящего связан с каким-то моментом в прошлом и с каким-то моментом в будущем. Я хочу, чтобы ты знал: ты — такой, какой ты есть сейчас и каким когда-либо будешь, — полностью готов к этому моменту, Томми. Так или иначе. Что бы он ни принес.

— Я никак не могу понять, как я могу знать, что делать, — сказал он. — Я смотрю на ее лицо и пытаюсь увидеть ответ, увидеть по лицу, что бы она от меня сейчас хотела. Потом я спрашиваю себя: может, и это ложь? Может, я всего лишь говорю себе, будто я смотрю на нее и пытаюсь увидеть, что она хочет, тогда как на самом деле я просто смотрю и смотрю на нее, потому что не могу представить себе миг, когда уже никогда ее не увижу. Потому что ее не будет. Не будет не только души, но и плоти. Потому что вот сейчас, понимаешь, даже хотя бы так, она дает мне силы жить дальше. Я продлеваю это время.

Мать протянула руку и погладила его по щеке.

— Из всех моих детей ты всегда был самым строгим к себе, — сказала она. — Ты всегда старался вести себя правильно, всегда так боялся совершить ошибку. Но, дорогой, ошибок нет. Есть только наши желания, наши действия и последствия того и другого. Есть только события, то, как мы с ними справляемся, и то, какой урок мы из них извлекаем.

— Это слишком просто, — сказал он.

— Напротив. Это непостижимо трудно.

Она ушла, и он вернулся к Хелен. Он сел на край кровати. Он знал, что, как бы он ни напрягал сейчас память, образ жены, какая она была сейчас, померкнет со временем, так же как уже начал тускнеть образ ее такой, какой она была раньше, пока наконец в его визуальной памяти не останется ничего. Если он захочет увидеть ее, придется полагаться только на фотографии. Однако, закрыв глаза, он не увидит ничего, кроме темноты.

Он боялся этой темноты. Он боялся всего, что эта темнота собой являла. И в центре этого была Хелен. И не Хелен, которая возникнет в тот самый миг, когда он поступит так, как, понимал он, только и могла пожелать его жена.

Она говорила ему это с самого начала. Или даже это было ложью?

Он не знал. Он опустил голову на матрас и стал молить небо о знаке. Он знал, что ищет нечто, что облегчило бы путь, который ему предстоит пройти. Только знаки существуют не для этого. Они существуют, чтобы показывать путь, но они не сглаживают и не спрямляют его.

Ее рука была прохладна, когда он нащупал ее, вытянутую вдоль бока. Он обвил вокруг нее пальцы, призывая шевельнуться, как шевельнулась бы она, если бы была такой, какой казалась, — спящей. Он представил, как трепещут ее ресницы, и он услышал, как она пробормотала: «Привет, дорогой», — но, когда он поднял голову, она была прежней. Дышащая, потому что медицина развилась до такого уровня. Мертвая, потому что дальше этого уровня медицина не развилась.

Они были едины. Воля человека хотела бы изменить это. Воля природы не была такой неоднозначной. Хелен поняла бы это, хотя, наверное, выразила бы это другими словами. «Отпусти нас, Томми» — так бы она сказала. Когда речь идет о самом главном, мудрее и практичнее нет женщины на свете.

Когда дверь открылась, что произошло некоторое время спустя, он был готов.

— Пора, — сказал он.

Он чувствовал, что сердце налилось болью, как будто его вырывают из груди. Мониторы погасли. Вентилятор умолк. В комнату вступила тишина расставания.

К тому времени, когда Барбара и Нката вернулись в Скотленд-Ярд, туда уже поступили последние новости. На стволе и рукоятке найденного в кустах револьвера имелись отпечатки Кэмпбелла, а баллистическая экспертиза показала, что именно из этого револьвера вылетела пуля, попавшая в Хелен. Они отчитались Джону Стюарту о результатах визита на Харроу-роуд, который выслушал их с каменным лицом. Судя по его недовольно поджатым губам, он был уверен, что сам лучше справился бы с этим заданием и вытряс бы из мальчишки имя другого преступника. Да что он знает, подумала Барбара и передала инспектору информацию, полученную от Фабии Бендер о биографии мальчика и о «Колоссе».

В конце она заявила:

— Я хочу рассказать об этом суперинтенданту, сэр. — Заметив по выражению лица Стюарта, что тон ее ему не нравится, она несколько иначе сформулировала свою просьбу: — То есть мне бы хотелось это сделать. Он думает, что нападение на Хелен связано со следствием, что та статья в «Сорс» помогла убийце найти ее. Ему нужно сказать… Может, так ему станет хоть немного легче.

Стюарт долго раздумывал над этой просьбой, но все же согласился. Но, сказал он, она должна составить все необходимые отчеты, связанные с визитом в участок на Харроу-роуд, причем сделать это нужно до того, как она отправится в больницу Святого Фомы.

Вот почему на парковку она спустилась уже в половине второго ночи. А потом проклятый автомобиль не стал заводиться. Он чихал и глох. Она уронила голову на руль, мысленно умоляя чертов двигатель поработать еще немного. В ответ в ее голове из какого-то метафизического автомобильного измерения раздался призыв все-таки показать машину механикам, прежде чем ее узлы окончательно развалятся. Она пробормотала: «Завтра. Хорошо? Завтра», — надеясь, что этого обещания будет достаточно.

Ее надежды сбылись. Двигатель наконец завелся. В это время суток улицы Лондона были практически безлюдны. Ни один здравомыслящий таксист не пытался найти пассажира в Вестминстере, автобусы ездили гораздо реже, чем днем. Изредка Барбаре попадались навстречу машины, но по большей части проезжая часть была столь же пуста, сколь и тротуары, и только силуэты бездомных темнели под заборами и дверями. Поэтому до больницы Барбара доехала быстро.