Когда мы с Гришей наконец уходим, он говорит мне на лестнице:

– Мне надо сейчас бежать сломя голову на другой урок. Оставлять тебя одну я не хочу. Я вызвал от Бурдесов по телефону Леню Хованского. Сейчас он будет здесь и отведет тебя домой…

– Никого мне не надо! Одна пойду! – говорю я очень сердито.

Дело в том, что я чувствую: вся моя храбрость, последние остатки ее улетучиваются, и мне не хочется превратиться перед Гришей в обыкновенную «кляксу» (его выражение, означает: «плакса»).

– Фафа! – говорит Гриша очень серьезно и душевно. – Я, запохаживается, даже не знаю, как тебе это сказать… Я тебя уважаю, Фафа! Ведь этот буржуй капитулировал перед тобой! Понимаешь ты это! Извинился – грубо, хамски, с насмешкой, но извинился! Потому что почувствовал, что ты молодец!.. Ох, вот Ленька топает сюда… До свиданья, до завтра!

Гриша убежал. Передо мной стоит Леня. Он очень взволнован, даже встревожен.

– Что такое, Шашура? Гришка вызвал меня сюда: «Скорее, скорее!» Ничего не объяснил… Что случилось?

И тут приходит конец моей выдержке. Выдержка – это было возможно при чужих, даже при Грише. А Леня – свой, такой свой, близкий, как ближе и не бывает. Это брат, друг, это дом, прибежище… И, прислонившись к Лениному плечу, я веду себя «клюкса-клюксой», плачу самым постыдным образом.

– Ленечка… – бормочу я сквозь слезы. – Как хорошо, что ты пришел, Леня, миленький…

Леня обнимает меня, целует. В темноте поцелуй приходится в нос и в плачущий глаз.

– Перестань, дурочка! Ну чего ты, горе мое? С чего расплакалась?

Мы выходим из подъезда на улицу. И тут разыгрывается последний номер разнообразной программы этого трудного вечера.

Какой-то человек, без пальто, без шапки, выбегает из бурдесовских ворот и бросается к нам. В темноте вечера я не сразу узнаю конторщика Майофиса.

– Спасибо! – говорит он, сильно тряся мои руки. – Спасибо! Я как в театре побывал, ей-богу. Так им, буржуям, и надо! И когда только она будет, эта революция? Вы не можете мне сказать?

Так же стремительно, как он вылетел из ворот, Майофис снова исчезает в их черной пасти. Это очень кстати, потому что ответить ему, когда именно будет революция, я, конечно, затрудняюсь…

Дома я наконец могу связно и подробно рассказать маме, папе, Лене и Юзефе всю историю моих сегодняшних злоключений.

Впечатление это производит на всех неодинаковое.

– Надо ж было… – говорит мама, чуть не плача. – Надо же было позволить девочке давать уроки у этих богатых хамов. Нечего сказать, удачная была выдумка!

– А что плохого? – спокойно говорит папа. – Это жизнь. Разве в жизни не бывает богатых хамов? Их очень много, и они считают себя хозяевами… Я не знаю, многому ли научились по-английски ее ученицы, но она сама, несомненно, делает успехи. Кое-чему – очень нужному – она уже научилась… – И папа ласково прижимает к себе мою голову.

Юзефа, до сих пор молчавшая, вдруг говорит тихо, злорадно, с каким-то особенным смаком:

– З-з-завтра… Пойду до той бар-р-рыни… И – хлесь ее по морде! Не обижай, паскуда, чужого ребенка!

– Я с тобой пойду, Юзенька! И ружье свое возьму! – просительно говорит Сенечка.

– Ну, и что же ты намерена делать завтра? – спрашивает меня папа.

– Не завтра – в понедельник… – поправляю я. – А ничего. Пойду на урок как ни в чем не бывало. Пусть не думают, что я их испугалась. И ведь, по правде говоря, конечно, они мне нахамили, но ведь и я ихнему дяде Ромуальду сказала все, что хотела! Чего же мне прятаться?

Просто удивительно, какая я храбрая, когда я дома и вокруг меня все мои!

Когда я провожаю Леню до двери, он говорит негромко, положив мне руки на плечи и не глядя мне в глаза:

– Я сейчас скажу тебе один секрет. Когда ты сегодня плакала – там, на лестнице у Бурдесов, – а я тебя утешал… Одна твоя слеза попала мне в рот… – Он умолкает.

– Ну? – спрашиваю я, еле дыша.

– Ужасно соленая! – говорит он неожиданно.

И убегает… Ах, безобразник!

Перегнувшись через перила лестницы, я зову ласковоласково:

– Ленечка… Ленечка…

Ленька останавливает свой бег по лестнице.

– Ну? – спрашивает он, задрав голову кверху.

– Ленечка, поднимись сюда – на одну минуточку!

Он поднимается ко мне на третий этаж. Смотрит на меня.

– Ленечка, миленький, дорогой… Ты – дурак!

Назавтра – в воскресенье – урока у Бурдесов нет.

Днем Юзефа торжественно вносит что-то высоконькое, завернутое в папиросную бумагу.

– Хорщочек! – объясняет она. – Не иначе – цветы, уж я чую! Из магазина принесли…

В самом деле, это горшочек ранних гиацинтов. К цветам приложены две бумажки. На одной написано: «Нюхайте на здоровье!», а на другой – «От ваших друзей!» Почерк мне хорошо знаком!

В понедельник иду к Бурдесам на урок. Если говорить по правде, иду я не слишком охотно. Ведь, конечно, сегодня они объявят мне, что больше в моих уроках не нуждаются… Иду, так сказать, «выгоняться». Большой приятности в этом нет. Но прятаться тоже не хочу, это было бы малодушием.

Дверь открывает сама мадам и принимает меня необыкновенно любезно:

– А, мадмуазель Яновская! Здравствуйте, дорогая!

Девочки встречают меня в своей комнате и смотрят на меня хитрыми глазами.

– Девочки, – шепчу я, – спасибо за цветы!

Таня и Маня очень удивлены: как это я догадалась, что цветы от них? Они тоже говорят со мной шепотом. Цветы, конечно, посланы без ведома матери.

– Мы вам скажем один секрет… – шепчет Маня.

– Только смотрите – никому! – просит Таня. – Придумали послать цветы мы сами, а деньги дал папа…

Бедный «миляга» Бурдес-Чериковер! Он, как Майофис, обрадовался тому, что кто-то не испугался его мучителей.

После урока мадам входит в комнату:

– Я принесла вам деньги. Извините, не все. Только половину… У меня нет мелочи!

И она подает мне золотую монетку – пять рублей.

– Остальное – завтра. Или лучше – послезавтра. Словом, в один из ваших следующих уроков, когда у меня будет мелочь… И еще я хочу вам сказать: я очень довольна вами. Вчера девочки читали дяде Ромуальду вслух из английской книжки. Он был просто поражен!

Представляю себе, как это было. Девочки добросовестно читали «из английской книжки»: «Наша мама очень добрая. Мы любим нашу маму…»

Гриши сегодня у Бурдесов нет – он получил еще один урок, и теперь наши с ним уроки совпадают не всякий день. Очень жаль: не с кем делиться впечатлениями, а сегодня не с кем посоветоваться в предстоящем мне трудном деле.