— Нет, всего лишь дорого. Мы должны найти возможность производить более глубокое изучение каждого совершенного изменения и прогнозировать, куда нас это заведет.

— Вы не желаете считаться с установленным порядком, доктор Ливермор, — сказала Кэтрин Раффин. — Ваше предложение уже было внесено в прошлом, оценено с точки зрения запланированных бюджетных расходов, и вопрос в целом был исключен из рассмотрения из-за чрезмерной стоимости. Как вы должны помнить, это было не наше решение, оно поступило от руководителя Совгенупра. Мы ничего не достигнем, если будем снова и снова стрелять по тем направлениям, которые уже были хорошо простреляны. Есть новые вопросы, и мы все это должны понимать, которые я хочу вынести на обсуждение данного совета.

Ливермор почувствовал, что у него разболелась голова, и вытащил лежавшую в кармане пачку таблеток. Эти двое о чем-то говорили, но он не обращал на них никакого внимания.

Выключив телефон после разговора с доктором Ливермором, Лита Крэбб почувствовала, что готова заплакать. Уже несколько месяцев она очень много работала и совершенно не высыпалась. Она ощущала жжение в глазах и немного стыдилась этой непривычной слабости: она была из тех людей, которые просто-напросто никогда не плачут, и совершенно неважно, женщина она или нет. Но семнадцать неудач с колбами, семнадцать смертей. Семнадцать крошечных жизней, которые оборвались, даже не успев начаться. Ей было, пожалуй, так больно, словно это были настоящие дети…

— Такой маленький, что его, пожалуй, и не разглядишь, — сказал Визи. Лаборант поднял одну из отсоединенных колб, чтобы посмотреть на просвет, и взболтал находившуюся внутри жидкость. — А вы уверены, что оно мертво?

— Прекратите! — рявкнула Лита, но тут же взяла себя в руки: она всегда гордилась тем, как ровно и спокойно общается с подчиненными. — Да, они все мертвы, я проверила. Слейте жидкость, заморозьте и промаркируйте их. Я через некоторое время проведу исследование.

Визи кивнул и вышел, унося колбу. А Лита спросила себя: что же заставляет ее думать о них, как о живых детях? Должно быть, она устала. Ведь это же всего-навсего группы делящихся клеток, обладающие не большей индивидуальностью, чем те клетки, которые собрались в бородавку на тыльной стороне кисти ее руки. Она почесала ее и в который раз напомнила себе, что ее необходимо вывести. Привлекательной, хорошо сложенной молодой женщине тридцати с небольшим лет, с медовыми волосами и загорелой кожей такие украшения ни к чему. Но ее волосы были очень коротко подстрижены, на лице не было ни малейшего следа косметики, а роскошная фигура была надежно спрятана под мешковатым белым лабораторным халатом. Она была еще молода, хотя между бровями уже начала появляться озабоченная морщинка. Когда женщина наклонилась над микроскопом, разглядывая окрашенный препарат на стекле, морщинка сделалась глубже.

Неудачный ход процесса выращивания эмбрионов в колбах тревожил ее гораздо сильнее, чем она готова была сама себе в этом признаться. Несколько последних лет программа продвигалась настолько успешно, что она начала относиться к этим успехам как к чему-то естественному и все больше и больше заглядывала вперед, обдумывая генетический потенциал второго поколения. Потребуется решительное усилие, чтобы забыть обо всем этом и вернуться к простым техническим проблемам экзогенеза… Сильные руки обхватили ее сзади, ладони крепко прижались к округлому животу ниже талии, жесткие губы поцеловали шею.

— Не надо! — изумленно воскликнула она и рванулась из объятий. Оглянулась. Ее муж. Гаст сразу же опустил руки и шагнул назад.

— Пожалуйста, не сердись, — сказал он. — Знаешь, ведь мы с тобой женаты, и никто за нами не подглядывает.

— Дело вовсе не в том, что я против того, чтобы ты меня лапал. Но ведь я работаю, разве ты не видишь?

Лита повернулась к нему; что бы она ни говорила, это слишком плотское прикосновение рассердило ее. Он молча стоял перед нею, флегматичный с виду черноволосый смуглолицый мужчина с немного оттопыренной нижней губой, из-за которой у него вечно было немного обиженное выражение. Особенно сейчас.

— Ну-ну, незачем так расстраиваться. Сам знаешь: делу время, а потехе час.

— Чертовски мало теперь бывает этой самой потехи. — Он быстро оглянулся: не слышит ли его кто-нибудь. — Первое время после того, как мы поженились, все было не так. Ты была тогда довольно-таки нежной. — Он медленно протянул руку и легонько ткнул ее пальцем в живот.

— Не надо, не делай этого. — Она отстранилась, закрывшись руками. — Здесь сегодня был форменный ад. Дефектный клапан в одной из линий гормональной подкормки. Слишком поздно обнаружили. Мы потеряли семнадцать банок. К счастью, на ранней стадии.

— Так в чем же здесь потеря? В морозильниках должно быть еще несколько миллиардов доз спермы и яйцеклеток. Они соединят сколько нужно и снова загрузят тебя работой.

— Нет, ты подумай, сколько труда, сколько усилий по подбору генов оказалось затрачено впустую.

— Именно за это лаборанты получают деньги. По крайней мере, у них снова появится какое-нибудь занятие. Знаешь что: почему бы нам не забыть обо всем этом хотя бы ненадолго и не устроить себе хороший вечер? Пойдем в Старый город. Я слышал об одном местечке. Его содержит какой-то Шарм. Там готовят настоящие культовые блюда и, говорят, бывает довольно весело.

— Разве мы не можем поговорить об этом попозже? Сейчас действительно совсем не подходящее время…

— Христос свидетель, у тебя всегда неподходящее время. Я вернусь к половине шестого. Посмотрим, сможешь ли ты к тому времени что-нибудь решить.

Он опрометью выскочил из комнаты, но механизм не позволил ему с яростным грохотом захлопнуть за собой дверь. Что-то исчезло из его жизни, вот только он не мог с уверенностью сказать что. Он любил Литу, и она любила его — в этом он был твердо уверен, — но чего-то недоставало. У них обоих была работа, которую нужно было делать, но прежде она никогда не причиняла им неприятностей. Они привыкли к этому образу жизни и даже иногда работали вместе, в одной и той же комнате, ночи напролет, держась друг с другом ровно и спокойно, по-товарищески. А потом, частенько уже на рассвете, они пили кофе, ими овладевала приятная сонливая усталость, они падали в кровать, занимались любовью. Вот только теперь такого не бывало, и он не мог понять почему. Он вошел в самый ближний лифт и скомандовал: «Пятьдесят». Двери закрылись, и кабина плавно тронулась с места. Они выберутся отсюда сегодня вечером: он твердо решил, что этот вечер будет не таким, как большинство остальных.

Только выйдя из лифта, он понял, что приехал не на тот этаж. Это был пятнадцатый, а не пятидесятый — звуковой анализатор в компьютере лифта, похоже, постоянно путал эти два слова[41]. Прежде чем он успел вернуться, двери у него за спиной закрылись, и тут же он заметил двух стариков, сердито уставившихся на него.

Он оказался на одном из стариковских этажей. Вместо того чтобы подождать другого лифта, он отвернулся от их сердитых взглядов и быстро зашагал по залу. Там было много других стариков; некоторые куда-то шли, шаркая ногами по полу, некоторые разъезжали в моторных креслах, а Гаст шел вперед, глядя прямо перед собой, чтобы не встречаться с ними взглядом. Они бывали недовольны, когда сюда забредал кто-нибудь из молодых.