сколь обременительным будет грядущий день. У распорядителя казни королевы было множество забот, в том числе протокольного характера: следовало достойно принять и разместить вокруг эшафота высокопоставленных свидетелей согласно титулам и званиям; разложить в бархатные мешочки выделенные королем двадцать фунтов золотом, которые Анне положено милостиво раздать перед смертью; задрапировать эшафот черной материей. Кроме того, Кингстон до рези в глазах изучал древние хроники, где описывались казни королей, дабы не упустить какую-нибудь важную деталь.

Вдобавок он должен был встретить французского палача и ознакомить его с тонкостями протокола, проследить за подготовкой могилы и доставкой гроба… Кингстон пребывал в сильнейшем смятении, поскольку не получил указаний от короля Генриха по поводу могилы и гроба, а ведь тело королевы надо будет куда-то положить.

Он с ужасом чувствовал, что не успевает сделать все к назначенному сроку. А потом пришло утешительное известие: король перенес время казни с девяти часов утра на полдень. Но опять ни словом не упомянул о гробе!

Кингстон поспешил к Анне, чтобы сообщить об очередной задержке. Она выглядела разочарованной.

– Я надеялась, что к полудню уже буду избавлена от мучений, – печально сказала она и вдруг, бросившись к своему тюремщику, прошептала: – Я невинна! Невинна, невинна! – Анна пылко повторяла это слово, схватив Кингстона за руку и сильно сжимая ее, а потом ее настроение резко сменилось, что было ей свойственно, и она спросила: – Это очень больно?

– Нет, – вяло ответил комендант. – Все закончится мгновенно. Боли не будет, вам предстоит изысканная процедура.

Она обхватила свою шею руками.

– У меня тонкая шея! – воскликнула она. – А топор такой толстый и грубый.

– Разве вам еще не сообщили? Король постарался избавить вас от топора. Он послал во Францию за фехтовальщиком.

– Ах! – По лицу ее скользнуло легкое подобие улыбки. – Король неизменно относится ко мне как добрый суверен и благородный господин. – Она расхохоталась ужасным, пронзительным смехом, который оборвался так же внезапно, как начался. – Вы можете передать его величеству мои слова?

Кингстон кивнул.

– Скажите, что ему неизменно удавалось осыпать меня благодеяниями: возвысив мою скромную долю, он сделал меня маркизой, затем королевой, и вот, когда на земле не осталось более почетного титула, он решил подарить моей невинной душе корону святой мученицы.

И она изящно склонила голову.

– Никогда я не видел осужденных, которые ждали бы смерти с безмятежной радостью и удовольствием, – пораженный силой ее духа, пробормотал он про себя.

Тюремщик уже направился к выходу, но его остановил ее голос:

– Господин Кингстон! Господин Кингстон! Людям ведь не составит труда подыскать для меня новое прозвище. Вероятно, теперь я стану на французский манер… la Reine Anne sans tête… или попросту Безголовой королевой Анной!

В суеверном страхе он захлопнул за собой массивную дубовую дверь, но она не могла заглушить резкий смех обреченной.

Все это потом рассказывал мне сам комендант. А на казни я присутствовал вместо короля. К полудню Генрих облачился во все белое. Я не осмелился спросить почему, но он выбирал одежду с такой скрупулезной сосредоточенностью, словно исполнял тайный ритуал. Он вел совершенно затворническую жизнь последние три дня, начиная с казни пятерых придворных и заканчивая ветреным грозовым днем, когда ожидалось прибытие фехтовальщика из обители Святого Омера, но корабль из Кале задержался. А теперь Гарри дотошно и методично готовился нарушить уединение. Он держался невозмутимо, но меня потряс его вид. За эти три дня он постарел лет на десять.

– Сходи туда вместо меня, – велел он. (Не имело смысла уточнять, куда именно он посылает меня.) – Да держи там глаза и уши открытыми. Потом все мне расскажешь. Я отправлюсь в Вестминстер. Возможно, проедусь верхом.

Да, свежим майским утром любо-дорого прогуляться, луга уже приукрасились цветущими фиалками и мятой. А с юга дул теплый ветерок.

Для смерти в такое утро потребуется исключительное мужество.

В полдень открылась дверь покоев королевы, и Анна вышла в сопровождении своих единственных подруг, сестры Томаса Уайетта и Маргарет Ли. Безупречный и изысканный наряд напомнил всем об уникальной способности королевы – при желании излучать красоту. Нас поразили и румянец ее щек, и сияние глаз; она выглядела цветущей и оживленной в сравнении с собравшимися на лужайке людьми. Лица у них были скорбными.

Дабы облегчить задачу палачу, она надела платье с глубоким вырезом, выставив напоказ тонкую шею.

Приподняв юбки, Анна осторожно взошла на эшафот и величественно взглянула на нас, словно собиралась обратиться к членам парламента.

Перед ней стояла массивная деревянная колода с чашеобразной выемкой для подбородка и четырехдюймовым желобом для шеи. У подножия лежал слой соломы, предназначенный для изливающейся крови.

Справа от Анны стройный, атлетически сложенный француз опирался на стальной меч. Слева топтались его помощники, им предстояла скверная работенка по выносу обезглавленного тела. Приготовили и отрез черной ткани, чтобы покрыть его. Палач и его подмастерья встретили королеву улыбками.

Небесная высь радовала ясной, без единого облачка, синевой. Треклятые птицы, недавно вернувшиеся из южных стран, заливисто щебетали, словно щеголяя безграничной свободой и беззаботным равнодушием к происходящему.

– Добрые христиане, – начала Анна, – я готова умереть, ибо закон осудил меня на смерть и я не вправе противиться приговору.

Ее звонкий голос взмывал в вышину, казалось, она смотрела в глаза каждого свидетеля. Королева взглянула прямо на меня, и в то же мгновение я вспомнил – более того, мысленно увидел в ярчайших подробностях – все моменты наших с ней встреч.

– Я предстала перед вами, готовая умереть, – повторила она, печальным взором окинув собравшихся, – смиряясь с волей моего господина и короля. Я молю Бога хранить короля и ниспослать ему долгое царствование, ибо не знала еще земля наша более доброго и милосердного правителя. Для меня он навсегда останется щедрым и благородным сувереном.

Ее речь выражала почтительность, но в ней сквозили ирония и насмешка. Прозвучало и ее послание, которое Кингстон так и не посмел передать королю. Анна же хотела убедиться, что оно достигнет ушей Генриха.

Закрыв глаза, она умолкла, словно решила, что пора заканчивать.

– Если кого-то заинтересует моя судьба, то я требую, чтобы судили меня по законам высшей справедливости. И, покидая сей мир, я искренне прошу всех вас помолиться за меня.

Она завершила прощальную речь. В ней не было протеста оскорбленной невинности, упоминаний о дочери, благочестивых проповедей, шуток. Анна спланировала свой последний выход так же изысканно, как празднества и костюмированные представления: лишенная чьей-либо помощи, она разыграла сцену, исполненную незабываемой хрупкой красоты.

Повернувшись к своим фрейлинами, Анна наделила их памятными дарами – изящными молитвенниками в черных переплетах, украшенных финифтью, золотом и ее