— Но как? — удивилась Саванна.

— Я мысленно видел это. Я мог ясно вообразить себе, как они сворачиваются и убираются из округа. У меня в жизни всегда было так: то, что я представлял, обязательно происходило. Прежде чем мы отправились за белым дельфином, я сотню раз прокрутил в мозгу эту поездку. Когда мы были в Майами, меня уже ничего не впечатляло. Я все это просмотрел заранее.

— А вот я поражалась на каждом шагу. Вряд ли я смогла бы даже предположить, что помчусь по шоссе, лежа на дельфине.

— Я думал, строители настолько меня испугаются, что больше не сунутся в Коллетон.

— Ты этого добился, Люк. Они тебя боятся и сейчас. Но у них есть семьи, которые надо кормить.

— Когда я тут один, мне все гораздо яснее, — улыбнулся брат. — Я могу себя убедить в чем угодно. В детстве мама читала нам «Дневник Анны Франк»…

— Лучше бы она этого не делала, — перебил я его. — Саванне потом несколько лет снились кошмары. Она опасалась, что в наш дом ворвутся нацисты.

— Я о другом. После этой книжки Саванна настояла, чтобы мы сходили к миссис Регенстайн.

— Ты ничего не путаешь? Я такого не помню, — засомневалась Саванна.

— И я не помню, — подхватил я. — Мы были слишком малы.

— Странно, что вы забыли, — продолжил Люк. — Миссис Регенстайн была немецкой беженкой. Она жила в доме Арона Гринберга. Вся ее семья погибла в концлагере.

— Да, точно. Странная женщина. Она еще показывала нам свою татуировку.

— Это не татуировка, — поправил меня Люк. — Всем узникам концлагерей нацисты выжигали на запястье номера.

— И к чему ты приплел ту немку? — поинтересовался я.

— Дело не в ней. Я тогда впервые понял, какая у нас потрясающая сестра.

Саванна обняла его.

— Люк, с этого места поподробнее. Обожаю случаи, где я — главное действующее лицо.

— В твоей палатке случайно нет гигиенических пакетов? — влез я, но моя шутка осталась незамеченной.

— После того как мама прочитала нам про Анну Франк, Саванна целых три дня обустраивала в сарае уголок. Натаскала туда пищи, воды, вообще все необходимое. Даже нашла где-то небольшую доску и притащила туда — наклеивать на нее картинки из журналов. У Анны Франк была такая доска, только большая.

— Детская затея, — усмехнулся я.

— И глупая с точки зрения взрослых. Но это был поступок. В Европе лишь немногие отваживались спасать евреев. А наша сестра, восьмилетняя девочка, приготовила в сарае убежище на случай, если нацисты вторгнутся в Америку. Но меня восхитило даже не это.

— Я, наверное, сделала что-то жутко героическое. Люк, давай скорей! — торопила брата Саванна.

— Не особо героическое, но мне понравилось. Ты отправилась к миссис Регенстайн и заставила нас сопровождать тебя. Меня эта тетка пугала своим отвратительным английским. Я едва понимал, что она говорит. Я упирался, не хотел идти, но ты в итоге победила. Ты постучала в дверь. Нам открыла сама миссис Регенстайн. Помню, она поздоровалась: «Guten Morgen, Kinder»[217]. У нее были очки с толстыми стеклами, а сама она была тощей как жердь. Помнишь, что ты ей тогда сказала?

— Да у меня вообще тот день из головы вылетел, — призналась Саванна.

— «Мы вас спрячем» — вот что. «Можете не волноваться, миссис Регенстайн. Если в Коллетон вдруг придут нацисты, мы с братьями не дадим вас в обиду. Мы уже приготовили место у себя в сарае. Будем носить вам туда еду и журналы».

— И как миссис Регенстайн восприняла эти слова? — не терпелось узнать Саванне.

— Совсем расклеилась. Я еще ни разу не слышал, чтобы женщина так плакала. Ты подумала, что чем-то ее обидела, и начала извиняться. Потом вышла миссис Гринберг и кое-как ее успокоила, а нас угостила молоком с печеньем. С того дня она к нам очень хорошо относилась.

— Я всегда была потрясающим ребенком, — заявила Саванна. — Спасибо тебе, Люк, за эту историю.

— Могу предложить тебе на выбор десятка три других историй, где ты выглядела полнейшей дурой, — хмыкнул я.

— Кто приглашал сюда этого мистера? — спросила Саванна, указывая на меня.

— Уж точно не я, — подыграл ей Люк.

— Мы явились сюда с предложением. Силы зла готовы заключить сделку.

— Знаю я их сделки, — устало отмахнулся Люк. — Обещать они горазды. Им главное — выманить меня отсюда.

— Там ведь тоже люди разные, — возразил я. — Есть один парень по фамилии Ковингтон. Ты ему нравишься, и он взялся тебе помочь.

Два дня подряд, на затерянном клочке земли, где каждое время суток приносит свои запахи, мы слушали о войне одиночки против государства. Первым чувством, заставившим Люка вооружиться и начать мстительные набеги, было чувство несправедливости. Люк считал, что государство украло у него и дом, и землю, и родину. Неудачи, а главное — невозможность что-либо изменить в планах властей, превратили его бунт в навязчивое состояние. Откровенные поражения, которые он терпел, не позволяли Люку сложить оружие. Он сам стал первой жертвой своей непримиримой борьбы. Поначалу брат считал, что остался в Коллетоне, поскольку он — единственный гражданин погубленного города, сохранивший принципиальность. Но за долгое время своего одиночества он постепенно осознал: его вздорное, задиристое тщеславие — вот что превратило заурядное политическое решение в предмет дерзких сражений за справедливость. Люк не знал, как ему выбраться из лабиринта противоречий, и, если честно, не очень-то хотел этого. Часы сомнений перемежались с днями полной уверенности в правильности своих поступков. Самым серьезным и печальным недостатком Люк считал то, что ему приходится действовать в одиночку.

Его рассказ звучал странной музыкой. Люк описывал, как неторопливо бродил по землям разоренного округа; говорил о столкновениях с вооруженной охраной, о том, как после успешной операции возвращался на одну из двух своих конспиративных точек. Брат поведал нам о систематических кражах динамита со стройплощадки и об опасностях, которые грозили ему всякий раз, когда его лодка выходила на просторы реки Коллетон. От партизан Вьетконга Люк перенял тактику действий под покровом ночи, у них же научился терпению, когда воюешь против численно превосходящего врага. Он очень долго наблюдал за северными мостами и убедился, насколько скверно они охраняются и насколько просто заложить бомбы с часовыми механизмами, установленными на два часа ночи, и успеть до рассвета вернуться на остров Болотной Курочки. Фактически же (и Люк это признавал) он заставил власти существенно усилить охрану мостов. Гибель людей в поезде изменила природу его протеста. Едва только он пролил первую кровь, война против государства потеряла всякий моральный смысл; если уж пришлось убивать, то пусть эта смерть будет ненапрасной.

— Лучше бы я ухлопал трех главных инженеров «Мьюшоу». На них держится все строительство. Каждого из них я видел в перекрестье оптического прицела. Стоило нажать курок — и все. Но потом я начинал думать об их женах и детях, представлял, каково им будет услышать, что их папочка заработал пулю между глаз, — и опускал винтовку. Я вдруг осознал, что веду самую идиотскую, самую дерьмовую войну. Обычно партизан поддерживает местное население, а в Коллетоне никого не осталось. Только ямы на месте стоявших домов. Ну, навзрывал я пустых грузовиков и тракторов. Ну, напугал охранников до полусмерти. Моя единственная победа в том, что меня до сих пор не поймали. Но знали бы вы, мои дорогие Том и Саванна, как они за мной охотятся.