представляем, выяснить разницу между случайными недостатками, избавиться от которых наш долг, и недостатками, так сказать, врожденными, присущими нашей природе, безнаказанно преодолеть которые мы не в силах. Мало кому из нас удается выяснить эту разницу, не совершая ошибок, не пытаясь стать человеком более всесторонним, чем это допустимо. Именно в этот период один писатель идет на поводу у другого писателя или же оказывается в плену какой-то идеологии. Если кто-то в возрасте от двадцати до сорока говорит, когда речь заходит о произведении искусства: «Я знаю, что мне нравится», он хочет этим сказать: «Собственного вкуса у меня нет, но я разделяю вкусы своего культурного круга». Если вам от двадцати до сорока, самым очевидным признаком истинного вкуса является неуверенность в том, есть он у вас или нет. После же сорока, если только к этому времени мы окончательно не утратили своей индивидуальности, удовольствие от чтения может вновь стать тем, чем оно было в детстве, – истинным советчиком того, что читать.

Хотя удовольствие от произведения искусства нельзя смешивать с другими удовольствиями, связано оно с ними уже хотя бы потому, что это наше удовольствие, а не чье-то еще. Все наши суждения, эстетические или моральные, какими бы объективными мы ни пытались их изобразить, являются отчасти логическим обоснованием, а отчасти коррекцией наших субъективных желаний. Если вы пишете стихи или прозу, ваше представление о рае – ваше личное дело. Однако с того момента, как вы становитесь литературным критиком, вы должны, как честный человек, поделиться своими мыслями о рае с читателем, чтобы он понимал, что́ вы собой представляете. Привожу поэтому свои ответы на анкету, которую сам когда-то составил; хотелось бы, чтобы моему примеру последовали и другие критики.

Рай. Гористая местность вроде Апеннин, известняк, порода вулканическая, хотя бы один потухший вулкан. Морской берег изрезан, обрывист.

Климат. Английский.

Этнос. Разнообразный, как в Соединенных Штатах, с некоторым преобладанием нордического.

Язык. Смешанного состава, как английский, при этом флективный.

Меры длины и веса. Нестандартные и сложные. Не десятичные.

Религия. Римско-католическая – в ее легкомысленной средиземноморской разновидности. Много местных святых.

Население столицы. Как в идеальном городе Платона – 5040 человек. Или немногим больше.

Форма правления. Абсолютная монархия. Монарх избирается пожизненно, жребием.

Природные ресурсы. Ветер, вода, торф, уголь. Никакой нефти.

Экономическая деятельность. Добыча свинца, угля. Химические заводы, деревообрабатывающие фабрики, овцеводство, овощеводство, тепличное садоводство.

Транспорт. Гужевой, а также узкоколейные железные дороги, баржи, воздушные шары. Никаких автомобилей и самолетов.

Архитектура. Государственные здания – барокко; церковная архитектура – романская или византийская. Жилые дома – георгианский стиль или колониальный американский.

Мебель и домашняя утварь. Викторианская, за вычетом кухни и ванной, кухня и ванная должны быть оборудованы по последнему слову техники.

Одежда. Парижские моды 1830–1840 годов.

Источники информации. Сплетня. Журналы технические и научные, никаких газет.

Скульптура. Статуи знаменитых и уже скончавшихся поваров.

Развлечения. Религиозные процессии, духовой оркестр, опера, классический балет. Никакого кино, радио или телевидения.

Попытайся я записать имена всех поэтов и прозаиков, которым я благодарен за их книги, ибо знаю, что без них моя жизнь была бы беднее, – перечень растянулся бы на много страниц. Когда же я пытаюсь вспомнить всех критиков, к которым испытываю благодарность, то насчитываю тридцать четыре имени. Из них двенадцать немцев и только два француза. Не означает ли это, что я пристрастен? Несомненно.

Причина того, что хорошие литературные критики встречаются реже, чем хорошие поэты или прозаики, кроется в природе человеческого эгоизма. Поэту или прозаику приходится учиться быть скромным перед лицом предмета изображения, который есть сама жизнь. Предмет же изображения критика, перед лицом которого ему приходится учиться быть скромным, – это не жизнь, а авторы, то бишь человеческие особи, поэтому такой скромности добиться гораздо сложнее. Гораздо проще сказать: «Жизнь много сложнее, чем все, что я мог бы о ней написать», чем сказать: «Книга мистера А. важнее, чем все, что я мог бы о ней написать».

Есть люди, которые слишком умны, чтобы стать писателями, однако критиками они не становятся.

Писатели, прости господи, бывают людьми довольно глупыми, однако они далеко не всегда так глупы, как кажется определенной категории критиков. Когда такой критик ругает какую-нибудь книгу, ему не приходит в голову, что ее автор мог угадать, что́ критик о нем скажет.

В чем состоит функция критика? На мой взгляд, он мог бы оказать мне одну или несколько услуг:

(1) Познакомить с авторами или произведениями, ранее мне неизвестными.

(2) Убедить меня, что я недооценивал какого-то автора или какую-то книгу, поскольку не читал ее с должным вниманием.

(3) Указать на связь между произведениями разных эпох и культур, которую сам я заметить не мог и не могу по недостатку знаний.

(4) Предложить прочтение книги, которое бы прояснило ее смысл.

(5) Пролить свет на творческий процесс автора.

(6) Пролить свет на связь искусства с жизнью, наукой, экономикой, этикой, религией и т. д.

Первые три услуги предполагают образованность. Образованный человек – не тот, кто обладает обширными знаниями, а тот, чьи знания представляют ценность для других. Человека, знающего наизусть манхэттенский телефонный справочник, не назовешь образованным, ибо невозможно представить, чтобы у него появился ученик. Образованность – понятие временное, ибо предполагает связь между тем, кто знает больше, и тем, кто знает меньше. По отношению к читателю каждый рецензент является человеком лишь временно образованным, поскольку он прочел книгу, которую рецензирует, а читатель рецензии – нет. Хотя знания, которыми владеет критик, могут представлять ценность, сам он вовсе не обязательно эту ценность сознает; всегда возможна ситуация, при которой ученик, кому он передает свои знания, лучше представляет себе их ценность, чем он сам. В целом же у образованного критика цитаты, которые он приводит, важнее, чем его собственные наблюдения.

Последние три услуги предполагают не недюжинные знания, а недюжинную проницательность. Критик демонстрирует недюжинную проницательность, если поднятые им вопросы свежи и важны, пусть даже его ответы на эти вопросы выглядят не всегда убедительно. Скорее всего, найдется немного читателей, которые согласятся с выводами Толстого в его работе «Что такое искусство?», однако прочитавшего эту книгу вопросы, поднятые Толстым, едва ли оставят равнодушным.

От критика не требуется, чтобы он разъяснил мне, что мне должно нравиться, а что – нет. Будет куда полезнее, если он скажет, какие книги и авторы нравятся ему. Знать это и впрямь важно, ведь если я буду знать, что ему понравилось из того, что я читал, я пойму, стоит ли верить его мнению о книгах, которые я не читал. Но пусть не вздумает устанавливать для