запись П. Лурье, увидевшего в самочинном выводе Мироновым недоформированного корпуса на фронт акт восстания в тылу Красной Армии, ни письмо В. А. Трифонова А. Сольцу, в котором Миронов назван авантюристом. «Таково было впечатление. Так думали тогда — в августе 1919 года». И тем трагичнее общее заблуждение, что его, как видим, разделил даже чрезвычайный представитель Наркомвоена на Дону, как никто другой, принципиально и мужественно возвысивший голос против преступных авантюр Троцкого, с благословления которого и проводились против казачества репрессии «без разбору», вызвавшие Вешенское восстание. «Твердо и определенно отказаться от политики репрессий по отношению к казакам вообще» — категорическое условие, выдвинутое В. А. Трифоновым в докладе в Оргбюро ЦК. Что же мешало ему, знавшему и понимавшему причины кризисной ситуации на Дону, разглядеть Миронова, поверить, что, выводя корпус на фронт, тот «шел воевать против Деникина, а не против советских войск»? Воистину «ничто не добывается с таким трудом, как историческая справедливость. Это то, что добывают не раскопки в архивах, не кипы бумаг, не споры, а годы». Или, говоря иначе, словами Павла Евграфовича Летунова из романа «Старик», вовсе не легко и отнюдь не просто увидеть время, если оно подобно вулканической лаве и ты тоже течешь в ней, не замечая жара. «Прошли годы, прошла жизнь, начинаешь разбираться: как да что, почему было то и это… Редко кто видел и понимал все это издали, умом и глазами другого времени».

Преемственная связь романа «Старик», где судьба подлинного Миронова передана вымышленному Мигулину, с книгой «Отблеск костра» прочерчена открытым текстом. К исходной ситуации-прототипу восходит и сюжетная коллизия, переплавляющая мотив недоверия к Миронову в мотив вины перед Мигулиным. Так реальность жизни сходится с художественной реальностью, которая восполняет правду истории, недосказанную документально.

«…Куда он двигался в августе девятнадцатого? И чего хотел?» — настойчиво пытает старик Летунов о Мигулине, перебирая прошлое. Но слышит в ответ совсем не то, что хотел бы услышать от подруги далекой юности: «…никого я так не любила в своей долгой, утомительной жизни». Вот повод признать, что не всякая любовь слепа. Но увы, даже зрячее чувство не всегда годится в беспристрастные свидетели исторической истины. Ася вправе положиться на него. А Летунов? Так ли уж справедливо укорять его за то, что в грозовых вихрях суровой, жестокой борьбы ему недостало зоркости, которую дает любовь?..

Не будем же спешить осуждать героя, как бы ни настораживала нас логика его самоуговоров. «…Я всегда делал то, что мог. Я делал лучшее из того, что мог. Я делал самое лучшее из того, что было в моих силах», — внушает он себе, норовя порой облегчить память, избавить ее от трезвого осознания своей личной причастности к мигулинской трагедии. Пока, в начале романа, мы не знаем еще, сколь велика или мала доля его вины, но уже догадываемся, что вина есть и не дает покоя. Однако этот душевный непокой как раз и располагает к Летунову, вызывает доверие. Не станет же терзаться виной человек, если совесть не входит в круг его ценностных ориентаций и нравственных норм, если она для него такой же пустой звук, как, скажем, для Кандаурова, — современного супермена, преисполненного «чувством удачи и ощущением правильности своей жизни до упора», из всех прав признающего за собой лишь право пробойной силы. Назвать его мещанином, обывателем, — значит упростить, опримитивить социально и духовно. Дачная сторожка, которую он жаждет заполучить в обход соседей по кооперативу, не застит ему свет как предел вожделений. Перед нами птица куда более высокого полета — волевой, нахрапистый человек дела той новейшей формации, которая от броской формулы «добра с кулаками» оставила кулаки без добра.

На сторонний, приблизительный взгляд, не разгадавший глубинного смысла в соседстве Летунова и Кандаурова, настоящее и прошлое противостоят в романе достаточно обнаженно. С одной стороны, революция в Петрограде, гражданская война на Дону — драматический накал страстей, острая сшибка характеров, крутая ломка судеб. С другой — вольготный фон для напористой кандауровской хватки: тусклая обыденность, оживляемая возней дачевладельцев из-за бесхозной сторожки. Велик соблазн заключить: минула романтическая эпоха бескорыстных героев, наступила пора бездуховного потребительства циничных рыцарей карьеры и мастеров интриги. С таким поверхностным прочтением романа, не замедлившим отозваться в суждениях и оценках иных критиков, как нарочно, играет в поддавки и старик Летунов, чьи дни «все более переливаются в память. И жизнь превращается в нечто странное, двойное: есть одна, всамделишная, и другая, призрачная, изделие памяти, и они существуют рядом. Как в испорченном телевизоре двойное изображение».

Но проследим дальше за мыслью героя, шаг за шагом понимающего, что память — самый надежный путь к правде минувшего, постигаемой сегодня. Во имя чего, какой высшей цели? Что изменится в прошлом от того, если на склоне лет Летунов придет к выводу, во многом созвучному представлениям автора «Отблеска костра»: «Пожара на Дону могло не быть»? Пожар был, и с ним уже ничего не поделаешь: языки испепеляющего пламени поглотили талантливого самородка Мигулина, чье доброе имя и славу героя Летунов возвращает народной истории. Правда о Мигулине нужна не только ему, чтобы во искупление вины достойно и честно завершить жизнь, извлечь уроки прожитого и пережитого. В не меньшей мере она нужна и его сегодняшним современникам: чем больше «белых пятен» оставляют люди позади себя, тем ощутимей их духовные и нравственные потери, которые облегчают повторение старых и свершение новых ошибок.

Все, что ни происходит в истории, свершается раз навсегда, и бесполезно гадать, что и как стало бы, случись то или другое не так, а иначе. Но и довольствоваться пониманием исторической необратимости однажды случившегося — не значит ли уподобляться тем ленивым и нелюбопытным, над которыми злословит герой романа: «Им что так, что эдак, что то, что это — все едино»? Прошлое не исчезает бесследно, прорастает в последующем ходе событий, гулким эхом отдается в человеческих судьбах. «…То истинное, что создавалось в те дни, во что мы так яростно верили, неминуемо дотянулось до дня сегодняшнего, отразилось, преломилось, стало светом и воздухом, чего люди не замечают, о чем не догадываются». На языке понятийном это называется связью времен, которую Летунов даже несколько выпрямляет, сливая пунктир в линию. Познание истины предполагает и признание заблуждений. «Частица зла», хотя бы и «ничтожная, едва видимая частица», которую Летунов находит за собой «спустя жизнь», изначально, исходно порождена неистовством всеразрушительной стихии, слепо выбросившей на вспененную — снова пена на волне — поверхность ярость и мщение. И если это зло, персонифицированное фигурой Шигонцева и не без участия Летунова сокрушившее-таки Мигулина, исторически реально, то как