— Воды, будьте вы прокляты…

— Нет воды, — прохрипел Гольдстейн, задыхаясь.

— Жид проклятый…

Уилсон снова начал кашлять. Ноги у него болели. Воздух, обдувавший лицо, был горячим, как на кухне, когда печь слишком долго топится, а окна закрыты. Он ненавидел тех, кто нес его, и чувствовал себя беспомощным ребенком, которого мучают.

— Гольдстейн, — проговорил он, — жадюга…

Слабая усмешка появилась на лице Гольдстейна. Уилсон больно задел его, и он вдруг позавидовал ему, потому что Уилсону никогда не приходилось думать о том, что он говорил или делал.

— Тебе нельзя пить, — пробормотал Гольдстейн, ожидая со странной сладостной надеждой продолжения оскорблений Уилсона. Он походил на животное, которое настолько привыкло к кнуту, что кнут стал для него стимулом.

Внезапно Уилсон закричал:

— Ребята, вы должны дать мне воды!

Гольдстейн уже забыл, почему Уилсону нельзя пить. Он только знал, что это запрещено, и его злило, что он не может вспомнить почему. Это даже вызвало у него страх. Страдания Уилсона странным образом воздействовали на Гольдстейна и передавались ему.

Когда Уилсон кричал, Гольдстейн ощущал приступ боли; если носилки резко дергались, у него в желудке появлялась какая-то тяжесть, словно он опускался в лифте. И каждый раз, когда Уилсон просил пить, Гольдстейн тоже испытывал жажду. Когда он открывал свою флягу, им овладевало чувство вины, и он предпочитал обходиться без воды в течение многих часов, чем раздражать Уилсона. Казалось, в каком бы бреду Уилсон ни находился, он заметил бы, что они вытаскивают фляги. Уилсон был ношей, от которой нельзя было избавиться. Гольдстейну казалось, что он будет нести его вечно. Он не мог думать ни о чем другом и воспринимал только собственное тело, носилки да спину Риджеса. Он не обращал внимания на окружающие желтые холмы и не задумывался, далеко ли еще идти.

Временами он вспоминал жену и ребенка, не очень-то веря в реальность их существования. Они были так далеко. Если бы ему сейчас сказали, что они умерли, он бы только пожал плечами. Реально для него существовал только Уилсон.

— Ребята, я все вам отдам. — Уилсон разразился длинным потоком слов, его голос звучал монотонно и стал почти неузнаваемым. — Только скажите, ребята, я отдам вам, все отдам. Хотите деньги, у меня есть сотня фунтов, только поставьте носилки на землю и дайте глоток воды. Дайте мне воды, ребята, это все, о чем я вас прошу.

Они сделали продолжительный привал. Гольдстейн тотчас же бросился прочь, упал на землю лицом вниз и пролежал неподвижно несколько минут. Риджес тупо и безучастно смотрел то на него, то на Уилсона.

— Ты что, хочешь пить?

— Да, дай мне воды, дай мне воды!

Риджес вздохнул. Его сильное тело, казалось, сжалось за последние два дня. Большой, с обвислыми губами рот был открыт. Спина сузилась, руки стали длиннее, голова склонилась к груди. Его редкие рыжеватые волосы прилипли к покатому лбу, промокшая одежда висела на нем. Он походил на огромную оплывшую свечу, установленную на толстом пне.

— Слушай, я не знаю, но почему-то тебе нельзя пить.

— Ты только дай мне воды. Я все сделаю для тебя.

Риджес почесал шею. Он не привык сам принимать решения. Всю свою жизнь он получал приказы от кого-то другого и сейчас чувствовал себя неловко.

— Я должен спросить Гольдстейна, — пробормотал он.

— Гольдстейн трус…

— Не знаю. — Риджес хмыкнул. Это вышло непроизвольно. Он не знал, почему засмеялся. По-видимому, от смущения. Они с Гольдстейном были слишком измучены, чтобы говорить друг с другом, но все же он считал, что Гольдстейн был старшим, несмотря на то что дорогу назад знал только он, Риджес. Он никогда никем и ничем не командовал и сейчас полагал, что именно Гольдстейн должен принимать все решения.

А Гольдстейн лежал в десяти ярдах от него лицом к земле почти без сознания. «Я слишком устал, чтобы думать», — сказал Риджес самому себе. Все же казалось нелепым не дать человеку глотка воды.

«Немного воды не повредит ему», — подумал он.

Однако Гольдстейн умел читать и знал кое-что. Риджес боялся нарушить какое-либо правило из огромного таинственного для него мира книг и газет. «Мой отец говорил что-то о том, что человеку нужно дать пить, когда он болен», — подумал Риджес. Но он не мог вспомнить, что именно говорил отец.

— Как ты чувствуешь себя, Уилсон? — спросил он с сомнением.

— Ты должен дать мне воды. Я весь горю.

Риджес снова покачал головой. Уилсон много грешил в своей жизни и будет гореть в адском огне. Риджеса охватил благоговейный страх. Если человек умрет грешником, его, несомненно, ждет страшное наказание. «Но Христос умер ради бедных грешников», — сказал Риджес самому себе. Не проявить к человеку сострадания также было грехом.

— Я думаю, тебе можно дать воды, — со вздохом произнес Риджес. — Он тихонько вынул флягу и снова взглянул на Гольдстейна. Он не хотел, чтобы тот выговаривал ему за это. — На, попей.

Уилсон пил лихорадочно. Вода выливалась из его рта, капала на подбородок и намочила воротник гимнастерки.

— Ох, здорово! — От жадности кадык на его шее судорожно дергался. — Ты хороший парень, — бормотал он.

Вода застряла у него в горле, и он сильно раскашлялся, стирая кровь с подбородка нервным вороватым движением. Риджес смотрел на капельку крови, которую Уилсон не стер. Она медленно растекалась по мокрой щеке Уилсона, окрашивая ее в розовый цвет.

— Ты думаешь, я выживу? — спросил Уилсон.

— Конечно.

Риджес почувствовал озноб и вспомнил, как однажды священник читал в своей проповеди о том, как грешники противятся адскому огню. «Никто не может избежать его. Если человек грешник, то неминуемо окажется в нем», — говорил священник. Риджес сейчас лгал и тем не менее повторил свою ложь:

— Конечно, ты выживешь, Уилсон.

— И я так думаю.

Гольдстейн уперся ладонями в землю и заставил себя медленно подняться.

— Думаю, нам пора трогаться, — тоскливо сказал он.

Они снова впряглись в носилки и потащились дальше.

— Вы славные ребята, и нет никого лучше вас двоих.

От слов Уилсона им стало стыдно. Сейчас, когда они с таким трудом втягивались в ритм ходьбы, они ненавидели его.

— Ничего, все в порядке, — пробормотал Гольдстейн.

— Не-е-т, я говорю серьезно. Во всем проклятом взводе не найти больше таких парней, как вы.

Он замолчал, а они постепенно втягивались в оцепеняющий ритм движения. Уилсон порой бредил, затем опять приходил в сознание. Временами у него начинала болеть рана, и он снова нещадно проклинал их, крича от боли.

На Риджеса это действовало теперь сильнее, чем на Гольдстейна. Именно это, а не тяжесть пути. Тяжелый марш он воспринимал поначалу как обычную, хотя, может, и более тяжелую работу, чем та, которую ему приходилось выполнять когда-либо раньше. Еще совсем молодым он узнал, что работа — это то, чем человек занят большую часть времени, и нечего надеяться на что-нибудь другое. Если она противная или тяжелая, тут ничего нельзя поделать. Ему поручали работу, и он ее выполнял. Но сейчас он впервые по-настоящему возненавидел ее. Причиной этого, возможно, была крайняя усталость. Он вдруг понял, что всегда ненавидел тяжелую неприятную работу на своей ферме, ненавидел бесконечную скучную борьбу с засушливой бесплодной землей.