обязан вашим посещением? — спросил викарий. — Ибо я уверен, что вас привела не обычная вежливость. Может быть, задав этот вопрос, я избавлю вас от потери времени и предисловия.

Богунь поморщился.

— Должен вам сказать откровенно, что не просто являюсь к вам с посещением и не по своему делу, вот отчего чувствую себя в смущении, боясь испортить все неловкостью.

— Говорите прямо, в чем суть?

— Хорошо говорить, когда не знаешь, как примут…

— Надеюсь, не какое-нибудь недостойное предложение?

— Предложение честное, только не совсем законное: дело, которое допускается совестью, но недозволенное правилами.

— Тогда не о чем и говорить, — прервал викарий, — для нас, духовных, церковные правила должны быть совестью, а кто вступит с ними в договор, полагаясь на собственный разум, тот может зайти далеко.

— Но в некоторых случаях…

— На все случаи имеются правила.

Богунь встал со стула, он уже был рад обороту разговора, который позволял ему уйти, не объяснив дела. Викарий взглянул на него, и ему стало жаль Богуня, которого он знал за честного человека.

— Прощайте, отец Евстафий.

— Как? Вы уходите? Подождите. Ведь все-таки можете сказать мне, в чем дело, если дам слово sub sigillo confessionis, что буду молчать, что не скажу никому.

— Но к чему все это поведет? — отозвался Богунь.

— К тому, что будете знать положительно, что нечего хлопотать и в другом месте. Садитесь и рассказывайте! Впрочем, подождите, я прикажу слуге, чтоб не впускал никого.

Выйдя на минуту, ксендз возвратился, сел, положил ногу на ногу и собрался слушать.

— Дело вот в чем, — начал Богунь. — У меня две близкие родственницы, графини Туровские. Вы знаете их жизнь и то, в какой они находятся неволе и под чьим деспотизмом. Отец в прострации, мачеха — злая женщина, брат их ненавидит, рассчитывает на их состояние; к ним никого не допускают, одним словом, хотят, чтоб они постарели и отжили бесследно.

— Да, кажется, это правда.

— Даже постороннего берет сожаление. Мачеха поклялась погубить их, и Бог знает, каким подвергаются они опасностям. Вырвать их из этих когтей, конечно, не было бы грехом, но это может сделать лишь тот, кто женился бы на них.

— Говорите лучше, во множественном числе, — поправил викарий, — потому что двоеженство запрещено.

— Конечно, — сказал смелее Богунь. — Панны нашли себе потихоньку женихов, но дело в том, обвенчает ли их кто-нибудь, когда они вырвутся из адской неволи?

— О нет! — воскликнул викарий, схватившись за голову. — Нет! Брак без оглашения, без согласия родителей, без соблюдения обычных форм не действителен, да и никто не согласится венчать!

— Помилуйте, это такой исключительный случай, и притом весь околоток засвидетельствовал бы, что ксендз исполнил обязанность.

— Да, но потом пошел бы под духовный суд, потерял место, пожалуй, подумали бы, что поступил так из-за денег…

— Значит, паннам приходится погибать! — сказал Богунь.

— Во всяком случае они могут… нет, ничего не могут!.. Должны терпеливо переносить свою участь и ожидать!

— То есть смерти отца, после чего могут уйти от мачехи и брата.

Собеседники замолчали, и ксендз начал прохаживаться по комнате.

— Ну, так хоть посоветуйте, что делать! — сказал, наконец, Богунь.

— Самое лучшее молиться и терпеть. Но так как мы говорим, словно на исповеди, то скажите, не один ли вы из этих женихов? — спросил викарий.

Богунь засмеялся.

— Я? Чтоб я женился, да еще на старой деве! Да пусть меня скорее сто тысяч чертей…

— Пожалуйста, только без чертей. Кто же эти господа?

— Это к исповеди не относится, довольно, что они честные люди и католики, а между тем дело идет не о двух свадьбах, а об одной.

— А другая?

— Будет разве попозже, ибо одна из сестер, жалея отца, не хочет покинуть его даже и для свободы.

— Добрая дочь! Пусть Бог ей поможет! — воскликнул викарий. — Жаль паненок, — продолжал он. — Но что же делать, если нельзя пособить.

— Э, почему невозможно? Все их знают, обстоятельства известны, совесть может быть покойна. А лучше ли будет, если они уйдут и станут жить невенчанные!

— О, это грех! Об этом — не может быть и речи.

— Но если бы они были вынуждены?

— Что же может понудить их к преступлению?

— Если они поклянутся друг другу.

— Перестаньте! Что не годится, то не годится. Богунь встал, викарий посмотрел на него.

— Посидели бы, — сказал он, — куда спешите?

— Если у вас ничего не выхлопочешь…

— Если бы они по крайней мере были бедны, — сказал викарий, — то никто не заподозрил бы ксендза в продажности, а то, на несчастье, невесты с огромным состоянием…

— Уж если на то пошло, — прервал Богунь, — то, признаюсь, не понимаю такой щепетильности, и она кажется мне чистейшим эгоизмом. Неужели же графини должны страдать только оттого, что вы боитесь быть заподозренным? Кто наконец осмелился бы обвинить вас в корыстолюбии

— Пожалуйста, перестаньте! Довольно! Ведь сказано нельзя. Богунь встал и собирался выйти.

— Куда же вы спешите? — отозвался ксендз. — Беда с этой молодостью, все им поскорее, вынь да и положь…

— Зачем же я буду надоедать вам напрасно?

— Если бы в таком положении находились бедные девушки, право, я не колебался бы и обвенчал бы немедленно. А тут позднее вышел бы скандал, шум, Туровские перевернули бы все вверх дном.

— Смолчали бы, — отозвался Богунь.

— Притом же и брак будет не действителен.

— Как? Перед лицом церкви?

— Вы не понимаете!.. А кто же этот жених? Богунь смешался немного, посмотрел на ксендза.

— Разве непременно надо объявить? Мой приятель, молодой человек.

— Мне все думается, не вы ли это? Тогда и родство еще вдобавок.

— Клянусь, не я!

— Но кто же, sub sigillo?

Богунь, наклоняясь к викарию, прошептал ему фамилию. Ксендз отскочил и перекрестился.

— Что! Он? Каким же это образом?

— Должно быть, понравился.

— Где они познакомились?

— Не знаю.

— Выбор неблистательный, — заметил викарий, — но дух свободен, а любовь даже свободнее духа. Это фанфарон, которого я терпеть не могу! Он считает себя великим человеком только потому, что кропает вирши, а между тем человек напыщенный, ни к чему не годный.

— Но талант у него необыкновенный…

— Талант! — воскликнул викарий, пожав плечами. — Талант у подобных людей все равно, что фортепьяно, которое жена еврея Мошка купила для своей дочери. Фортепьяно действительно стоит, но играть на нем нельзя.

— А может быть, отче, женитьба и сделает его, именно, человеком, — сказал Богунь. — Впрочем, de gustibus non est disputandum.

Викарий качал головою.

— Mirabilia! — повторял он, нюхая табак.

— Итак, я должен попрощаться с вами.

— Подожди! Куда спешишь? Не дашь собраться с мыслями.

— Очень спешу, — прибавил заискивающим голосом Богунь. — Сказать правду, вся наша надежда была на вас,