— Сегодня утром я принял предложение президента участвовать вместе с ним в выборах, назначенных на первый день Пасхи, в качестве претендента на пост вице-президента. Соперником самого президента будет доктор Гуайанос, с которым достигнута договоренность по ряду конкретных вопросов организации выборов. А президент согласился с основным условием оппозиции — на выборах будут присутствовать независимые наблюдатели от ООН или ОАГ.

Сенатор посмотрел на меня с упреком.

— По телефону вы мне этого не сказали.

— Вы не дали мне такой возможности.

— Вы считаете, что у Гуайаноса есть шансы? — лицо его стало серьезным. Я покачал головой.

— У вас есть пословица: «Шанс уцелеть — как у снежка в аду».

— В политике ни в чем нельзя быть уверенным, — произнес конгрессмен, сидевший напротив меня.

— Боюсь, что не приду в восторг, если на выборах победит Гуайанос, — отчетливо проговорил помощник государственного секретаря. — По-моему, он слишком уж заигрывает с коммунистами. У Мендосы есть, по-видимому, личный пропуск в Кремль.

Я постарался не выказать своего удивления. Ничего такого я не знал. Но, по крайней мере теперь, я мог восполнить недостающее звено в цепочке Гуайанос — Кондор. Вплоть до настоящего момента мне никак не удавалось связать их между собой.

— Исход будет академическим, — сказал я. — Победит президент.

— И вы станете вице-президентом?

— Именно так.

И вновь сенатор внимательно всмотрелся в лица своих гостей.

— Ну, что вы думаете, джентльмены?

— Я могу выйти, если вам желательно посовещаться без меня. — Я поднялся.

Движением руки сенатор предложил мне занять свое место.

— Мы говорили с вами открыто, и нет никакой необходимости что-либо скрывать от вас именно сейчас.

— Думаю, что на том базисе, который обрисовал нам сеньор Ксенос, можно работать, — подбирая слова, осторожно сказал помощник государственного секретаря.

Двое других что-то одобрительно прогудели.

— В таком случае, мы пришли к соглашению, — произнес сенатор, поворачиваясь ко мне. — Можете рассчитывать на нашу поддержку в вопросе выделения займа. Мы займемся этим сразу после официального объявления даты выборов.

Я сделал глубокий вдох. Впервые за долгое время я почувствовал, что добился какого-то прогресса. Но следующим же утром все полетело к чертям. Остатки розовых снов слетели с меня, когда я, взяв в руку телефонную трубку, услышал мягкий голосок Беатрис.

Еле сдерживая волнение, я ответил:

— Я очень рад, что ты позвонила. — Слова так и срывались с моих губ. — Передай отцу, что я разговаривал с президентом, и он согласился на все выдвинутые условия.

Она ничего не ответила.

— Беатрис, ты не поняла? И опять странное молчание.

— Беатрис!

Голос ее был странно напряжен, когда она, наконец, заговорила.

— Разве ты сегодня утром не читал газет и не слушал радио?

— Нет, я допоздна задержался в Вашингтоне и всю обратную дорогу спал в поезде. В кабинет я вошел только минуту назад, даже рубашку не успел сменить.

Голос ее чуть дрогнул, но тут же снова обрел спокойствие.

— Ты хочешь сказать, что и сейчас ничего не знаешь?

— О чем? — спросил я, начиная раздражаться. — Перестань говорить загадками, как ребенок. Спокойно и холодно она проговорила:

— Этой ночью, часа в два, отец спустился вниз подышать воздухом. Как обычно, с ним был Мендоса. Мимо них проехал черный автомобиль, из которого раздались выстрелы. Мендосу ранило в руку. Отец умер часом позже, в карете скорой помощи, по пути в больницу.

Тут выдержка изменила ей.

— Дакс, ты же обещал! Ты же поклялся, что с ним ничего не случится, что он будет в безопасности!

— Я ничего не знал, Беатрис! Поверь мне, я ничего не знал! — Я отдал бы все блага мира за то, чтобы она поверила мне. — Где ты? Я должен видеть тебя!

— Для чего, Дакс? — устало спросила она. — Чтобы вновь лгать мне? Чтобы опять давать обещания, которые ты не намерен сдерживать? У меня больше нет на это сил.

— Беатрис...

В трубке была тишина. Грохнув телефоном об стол, я поднялся и направился к двери.

— Пусть сюда явится Прието! — со злобой прокричал я и хлопнул дверью.

Не успел я сделать и шага к столу, как телефон зазвонил вновь.

— Да?

Я услышал испуганный голос секретарши.

— Я думала, что вам это известно, сэр. Сеньор Прието вылетел в Кортегуа сегодня утром, девятичасовым рейсом.

Я медленно опустился в кресло. В висках стучало. Ощущение было такое, что голову зажали в тиски. Пропало. Пропало все. Работа, надежды, планы — все рухнуло. Я лег грудью на стол, пряча виски в ладонях, пытаясь избавиться от чудовищной боли. Думать. Нужно думать.

Каким-то образом Прието удалось выяснить, где находится Гуайанос. У него был единственный способ сделать это — через меня. Не знаю, как это у него получилось, но, без сомнения, он выследил меня, оставшись незамеченным. Я вспомнил, как вместе с Хойосом он обошелся со мной во Флориде. Мне следовало раньше понять, на что он способен, и выслать его домой еще до того, как все здесь превратится в хаос.

Так нет же. Ведь я был умнее всех. Я был так уверен в том, что все пойдет именно так, как я рассчитывал, и Прието не посмеет выступить против меня. Каким же я оказался глупцом! Президент действительно победил. Для того-то он и послал Прието — чтобы тот сделал то, чего я никогда бы не смог.

Почувствовав сильнейший приступ тошноты, я поспешил в ванную комнату и стоял над унитазом до тех пор, пока у меня в кишках ничего не осталось. Затем я ополоснул лицо и вернулся к столу, опустился в кресло, глубоко вздохнул.

В приступе самобичевания и одновременно жалости к себе я едва не забыл, что самое важное еще так и не сделано.

Нужно остановить поставки оружия.

— Сенатор вне себя, — раздался в трубке голос Джереми. — Он считает, что ты использовал его и просто-напросто выставил в смешном свете. Кому это может понравиться?

Я устало слушал. Необходимость все новых и новых объяснений утомила меня. Тем более, что их никто не выслушивал до конца. И уж, во всяком случае, не верил им. Произносимые оценки были сформулированы заранее. На мгновение мне захотелось, чтобы мой дипломатический иммунитет испарился — в таком случае им пришлось бы публично доказывать свою правоту.

А так — ну что они могли со мной сделать? Мне даже не было необходимости отвечать на вопросы, если я сам этого не хотел. Так что они были вольны думать, что им заблагорассудится, а правила протокола в равной мере служили защитой и им, и мне.