— Вы намерены застрелить меня, коли я не отдам?

— Да.

— А зачем вам убивать меня, мистер Коллинз?

— Возможно, чтобы удостовериться, что вы не призрак, которым прикидываетесь, — тихо проговорил я.

Меня одолевала страшная усталость. Казалось, прошло уже много недель, а не каких-то двенадцать часов с момента, когда я последовал за Диккенсом, везущим своих гостей обедать на Кулингское кладбище.

— О, я начну истекать кровью, если вы в меня выстрелите, — сказал Диккенсон тем самым раздражающе счастливым тоном, что страшно бесил меня в Гэдсхилле давным-давно. — И умру, если вы попадете удачно.

— Попаду, — заверил я.

— Но зачем вам это надо, сэр? Вы же знаете, что эти бумаги являются собственностью Хозяина.

— Под Хозяином вы подразумеваете Друда.

— Кого же еще? Вне всякого сомнения, я уйду отсюда с рукописью — ваш пистолет, направленный мне в грудь с расстояния трех шагов, не так страшен, как малейшее неудовольствие Хозяина, находящегося на тысячекратном расстоянии отсюда, — но раз уж вы сейчас имеете надо мной легкое преимущество, я готов удовлетворить ваше любопытство, прежде чем удалиться.

— Где Друд? — осведомился я.

Диккенсон лишь рассмеялся в ответ. Вероятно, именно при виде его зубов у меня возник следующий вопрос.

— Вы ведь едите человечину по меньшей мере раз в месяц, мистер Диккенсон?

Он разом перестал смеяться и улыбаться.

— С чего вы взяли, сэр?

— Возможно, я знаю о вашем… Хозяине… и его рабах больше, чем вы полагаете.

— Возможно, — согласился Диккенсон. Он опустил голову, нахмурился и смотрел на меня исподлобья странным, нервирующим взглядом. — Но вам следует также знать, — добавил он, — что у Хозяина нет никаких рабов… только ученики и последователи, любящие его и добровольно служащие ему.

Теперь настал мой черед рассмеяться.

— Вы разговариваете с человеком, в чьем мозгу обитает один из скарабеев вашего проклятого Хозяина, Диккенсон. Я не могу представить худшей формы рабства.

— А наш с вами друг мистер Диккенс может, — сказал Диккенсон. — Вот почему он предпочел сотрудничать с Хозяином ради достижения общей цели.

— Что за вздор вы несете? — рявкнул я. — У Диккенса и Друда нет никаких общей целей.

Молодой человек — прежде почти по-младенчески круглолицый и розовощекий, а теперь тощий как смерть — помотал головой.

— Вы были в Нью-Корте, Блюгейт-Филдс и окрестных кварталах нынче вечером, мистер Коллинз, — тихо промолвил он.

«Откуда он знает, что я там был? — с легкой паникой подумал я. — Может, они поймали и замучили бедного сумасшедшего Барриса?»

— Мистер Диккенс понимает, что этому общественному злу пора положить конец, — продолжал Диккенсон.

— Общественному злу?

— Бедность, сэр, — не без горячности сказал Диккенсон. — Социальная несправедливость. Малолетние сироты, вынужденные жить на улице. Матери, ставшие… продажными девками… от безысходного отчаяния. Больные дети и женщины, которые никогда не получат лечения. Мужчины, которые никогда не найдут работу при общественном строе, где…

— Ох, избавьте меня от этой коммунистической болтовни, — сказал я. Вода капала с моей бороды на стол, но пистолет, зажатый в моих руках, ни чуть-чуть не подрагивал. — Диккенс почти всю жизнь был реформатором, но он не революционер.

— Вы ошибаетесь, сэр, — мягко произнес Диккенсон. — Он сотрудничает с Хозяином именно ради революции, которую Хозяин совершит сначала в Лондоне, а потом и во всем мире, где дети брошены умирать от голода. Мистер Диккенс поможет Хозяину установить Новый Строй — такой, где справедливость будет вершиться по отношению ко всем без изъятья, независимо от цвета кожи и уровня достатка.

Я снова рассмеялся, и снова от всей души.

Четырьмя годами ранее, осенью 1865 года, толпа черномазых ямайцев напала на здание суда в Морант-Бэй. По приказу английского губернатора острова, Эдварда Эйра, четыреста тридцать девять повстанцев были расстреляны или повешены, а еще шестьсот подвергнуты жестокой порке. Иные из самых наших ретивых либералов выразили возмущение мерами, принятыми губернатором Эйром, но в разговоре со мной Диккенс выразил предпочтение, чтобы возмездие и наказание были более суровыми.

«Я категорически против единения с черномазыми — или туземцами, или неграми, — заявил он тогда, — и считаю, что решительно недопустимо общаться с готтентотами так, словно они ровня чисто одетым джентльменам из Кэмберуэлла…»

Во время восстания сипаев в Индии, задолго до нашего с ним знакомства, Диккенс горячо поддержал британского генерала, который привязывал пленных мятежников к пушечным дулам и отправлял «домой» в виде кровавых ошметков. Гнев и презрение Диккенса в «Холодном доме» и дюжине других романов были направлены скорее на идиотов миссионеров, больше озабоченных положением темнокожих людей за пределами нашей страны, нежели проблемами добропорядочных англичан — белых мужчин, женщин и детей — здесь, на родине.

— Вы глупец, — сказал я той июньской ночью Эдмонду Диккенсону. — И ваш Хозяин глупец, коли он полагает, что Чарльз Диккенс готов вступить в заговор против белых людей ради благоденствия ласкаров, индусов, китайцев и египетских убийц.

Диккенсон натянуто улыбнулся и встал.

— Я должен доставить эти записи Хозяину до рассвета.

— Стойте. — Я поднял пистолет и нацелился в лицо молодому человеку. — Забирайте чертовы бумаги, только скажите, как мне изгнать скарабея из тела. Из головы.

— Он сам уйдет, когда Хозяин прикажет или когда вы умрете, — сказал Диккенсон, снова расплываясь в счастливой, плотоядной улыбке. — Не раньше.

— Даже если я убью невинного человека? — спросил я.

Тощий юнец удивленно вскинул светлые брови.

— Так значит, вы знаете об этом ритуальном исключении? Прекрасно, мистер Коллинз. Можете попробовать. За успех ручаться нельзя, но почему бы не попытать счастья. Ах, да… и будьте уверены: юная барышня, впустившая меня в дом сегодня, завтра ничего не будет помнить о моем визите.

И без дальнейших слов он круто повернулся и вышел прочь.

Насчет Кэрри Диккенсон оказался прав: когда наутро я спросил девочку, что именно во внешности нашего вчерашнего посетителя встревожило ее, она недоуменно уставилась на меня и сказала, что не помнит никакого посетителя — помнит лишь скверный сон про какого-то незнакомца, который стоял под дождем, барабаня в дверь кулаком и требуя впустить его.

«Да уж, — подумал я, когда поезд подъезжал к станции, где меня уже должен был ждать кто-нибудь из Гэдсхилл-плейс с каретой или коляской, запряженной пони, — если я расскажу, чем закончилась та насыщенная событиями июньская ночь, Неподражаемый наверняка удивится… С другой стороны, как будет ужасно, если он не удивится».