Возле часов – вороненый револьвер-самовзвод. Только в руку, нажми спусковую собачку, и коня уложить можно. А что, если не коня, а ехидну? Змею стоглавую?

Мысль трезвая, бодрящая. Другого выхода нет…

«Она меня сейчас ждет, змея стохвостая. Жди! Жди, блудница!» Он ее из револьвера на близком расстоянии. Без всяких слов – наповал.

Часы звонко тикнули – половина первого…

Надо бы прорепетировать, как это сделать. Взял со стола документ, еще не подписанный, а в правую руку револьвер. Протянул бумагу, как бы подавая Евгении Сергеевне, а в правой – револьвер под прикрытием бумаги. Так не выйдет. Надо примерить в японском халате, чтоб все вышло точно.

Быстро переоделся. Халат волочился по полу. Рукава длинные. Наверное, придется стрелять через шелк. Дырка будет в рукаве.

«В нашем доме, ехидна, будет покойник, – повеселел Михайла Михайлович. – И этим покойником будешь ты, скверна!» – И ногой притопнул.

Еще раз прорепетировал возле стола. Теперь он понимает, что значат для артистов репетиции…

«Последнюю комедию сыграем, ехидна». Она, конечно, приняла ароматичную ванну, натерла свое холеное тело розовым маслом и лежит в постели, едва прикрыв стыд. «Жди! блудница! Не ты мне, а я дам тебе «продление» жизни… на вечном покое».

Без четверти час.

Еще раз прочитал позорную бумагу и только сейчас обратил внимание, что бумага, составленная нотариусом, помечена… девятнадцатым днем января месяца одна тысяча девятьсот семнадцатого года! Вот когда еще заготовила! Ох-хо-хо. Что же ей помешало привести в исполнение свой замысел? Ах да! Были же заокеанские гости, а потом революция…

Сел в кресло, снял колпачок с бронзовой чернильницы, обмакнул перо и тут же положил его. Бумагу следует подписывать тушью, как положено. Ехидна сразу взглянет на подпись. Достал тушь и особое перо. Давно не пользовался.

Вытер перо клочком от письма Владимира и тогда уже с достоинством подписал четко и разборчиво: «Мих. ЮСКОВЪ». И хвостик от «ъ», как поросячий кренделек.

Без тринадцати минут час. Надо спешить.

Ключи на столе. Быстрее. Быстрее.

Повернул в замочной скважине один английский ключ и поставил замок на предохранитель. И другой так же. Пусть дверь будет не замкнута. Кто знает, какая сложится ситуация. Дело щекотливое. Убийством пахнет. Не пахнет, а будет убийство.

Нижний замок нутряной на три оборота. Дверь изнутри обита толстым войлоком, покрытым тисненой кожей. Под войлоком – стальной лист на всю дверь. Открывается легко – петли на американских шариках. С той стороны дверь задрапирована плюшем на всю степу. Если занавес закрыт, не сразу сыщешь, где спрятана дверь.

«Господи, спаси мя», – помолился Михайла Михайлович, покидая кабинет. Ключи на металлическом брелоке оставил в двери с внутренней стороны. Так лучше. Если что – бегом к двери и – хлоп; тут же нажать кнопку на английском замке – сам замкнется.

Полусогнутую правую руку держал клюшкой. Дула револьвера не видно…

В вестибюльчике к малому залу горит на одной из стен бра, от чего кругом полумрак.

Прикрыл за собою дверь, шагнул… И не успел сделать второй шаг, кто-то схватил за ногу и так дернул, что он, неловко взмахнув руками, трахнулся о паркет – гром раздался. Не выстрел, а головой ударился об пол. Все это произошло в одно мгновение. Револьвер, гремя по полу, отлетел на сажень от хозяина, и бумага выпала.

– Подлец! Какой подлец!

У Михайлы Михайловича сердце покатилось куда-то в глубину живота, и там будто сдохло – захлебнулось. Но он еще нашел в себе силы приподняться на полусогнутые руки и, глядя снизу вверх, в ужасе вытаращил остекленевшие глаза. Он увидел змею – и не просто серую гадюку, а настоящую кобру, как некогда в клетке зоопарка. Змея в черном извивалась над ним, скаля белые зубы.

– Кобра! Кобра! Спаси мя! – страшно проговорил Михайла Михайлович и, теряя сознание, позвал: – Ионыч! Ионыч! – И тут же руки у него подвернулись, и он упал носом в паркет, распрямляясь, медленно вытянул ноги.

– Какой подлец! – еще раз пнула поверженного супруга Евгения Сергеевна; в одной руке у нее был револьвер, в другой – долгожданный документ. – Или ты думал, старый колпак, что я так тебя и буду ждать, когда ты явишься ко мне с револьвером? Ха-ха-ха! Старый дурак! Я видела тебя сквозь стальную дверь!

«Старый дурак» ни о чем, пожалуй, не думал сейчас, да и навряд ли слышал хохот торжествующей победительницы.

Евгения Сергеевна чуточку преувеличивала. Она наблюдала за старым дураком с двенадцати ночи не сквозь стены и стальную дверь, а всего-навсего через замочную скважину.

Оставив супруга лежать лицом в паркет, Евгения Сергеевна подошла к двери кабинета, открыла ее, вынула ключ и, захлопнув дверь, замкнула. Отныне для Михайлы Михайловича навсегда заказана дорога в его собственный кабинет и к остальным дверцам заветных сейфов…

– Поднимайся! Ну? – Евгения Сергеевна тряхнула супруга за плечо, но он почему-то не охнул и никак не отозвался. – В обморок упал, старый колпак.

Сказав так, величавая хозяйка прошла к себе в спальню, погруженную в розовый полумрак. Она была не в кимоно, как о том думал Михайла Михайлович, а в черном гладком платье, обтянутом в талии.

Потом она включила верхний свет и внимательно посмотрела на подпись Михайлы Михайловича. Все в полном порядке. «Он меня хотел обмануть документом, – подумала красавица. – Как ловко он готовился преподнести документ, ха-ха-ха!.. Фу! Каторжник! Фальшивомонетчик!»

Насладившись документом, спрятала его в портфель для особо важных бумаг. Отныне она единовластная хозяйка миллионов Юскова; прииски – золото – прииски – золото; механический завод – забастовщики – убытки – милицию призвать, милицию – пусть не жалеют патронов – она не пожалеет денег; порядок – прежде всего порядок и – прибыли – прибыли!

Поцеловала портфельчик из замшевой кожи и спрятала в свой собственный сейф.

Хозяйка. Миллионерша. Ах, если бы еще к тому же – вдова…

Постель в спальной не разобрана; узорная накидка из тончайших брюссельских кружев – десять целковых за аршин – на горе пуховых подушек. Нет, Евгения Сергеевна вовсе не собиралась тешиться со старым колпаком в любовном экстазе, как он о том думал; она чересчур брезгливой стала; полюбовниками хоть пруд пруди. Она собиралась объявить Михайле Михайловичу, что с сего дня он, Михайла Юсков, навсегда оставит дом и жить будет в смирении со старцами в раскольничьем скиту, где когда-то печаталась на литографическом камне фальшивые «екатеринки».

Михайла Михайлович лежал в той же позе – лицом в паркет, и ни рукою, ни ногою не дрыгал. Смирненько так. Покойно.

Евгения Сергеевна присмотрелась к нему, толкнула туфлем – мягкий и беззвучный.