Я заморгал. У меня вдруг возникло ощущение, что я медленно пробуждаюсь ото сна или, наоборот, возвращаюсь в знакомый сон. Казалось, его слова вернули мне воспоминания, которых я не мог иметь.

– Я отдам Петушиную корону дракону Рилдер. Такова цена, названная им, когда он в первый раз согласился отвезти меня. Он сказал, что хочет вечно носить корону Белого Пророка, как в тот день, когда его возлюбленная попрощалась с ним перед тем, как он вошел в дракона.

– Цена за что? – спросил я, но он не ответил.

Шут надел корону на запястье и начал осторожно взбираться на дракона. Я с грустью смотрел, как осторожно и неуверенно он двигается. Мне вдруг показалось, что я ощущаю уязвимость новой кожи у него на спине. Но я не стал предлагать ему помощь, так было бы только хуже. Встав на бедре дракона, за спиной девушки, Шут взял в руки корону и водрузил ей на голову. Несколько мгновений серебристое дерево короны оставалось неизменным. А потом цвет дракона окрасил корону. Обод засиял золотом, петушиные перья покраснели, самоцветы заискрились. Перья стали блестящими и гладкими, как настоящие, превратившись в великолепный плюмаж.

На щеках у девушки проступил румянец. Казалось, она сделала вдох. Я был ошеломлен. В следующее мгновение ее глаза открылись, и они оказались такими же зелеными, как чешуя дракона. Она даже не взглянула на меня, а повернулась, чтобы посмотреть на Шута, который все еще стоял у нее за спиной. Она протянула руку и коснулась его лица. Их взгляды встретились. Шут наклонился ближе к ней. Затем ее рука легла на его затылок, и она притянула Шута к себе. Их губы слились в поцелуе.

Поцелуй получился долгим. Я увидел страсть, которую она разделила с Шутом. И все же это не было похоже на благодарность, поцелуй все длился, и мне показалось, что Шут давно бы его прервал, если бы мог. Он застыл, я видел, как напряглись мышцы его шеи. Он так и не обнял девушку, его локти были широко разведены в стороны, сжатые в кулаки руки лежали на груди. А она продолжала его целовать, и я испугался, что Шут сольется с ней или превратится в ее объятиях в камень. Я боялся, что он может отдать ей часть своей души, а еще больше – что она возьмет ее сама. Неужели он не услышал меня? Почему не внял моему предупреждению?

А потом вдруг все кончилось. Будто потеряв к Шуту интерес, девушка отвернулась от него и вновь подставила лицо солнечному свету. Мне показалось, что она один раз вздохнула, а потом закрыла глаза и застыла в неподвижности. Сияющая Петушиная корона стала частью Девушки-на-Драконе.

Но Шут, освобожденный от нежеланного поцелуя, начал соскальзывать со спины дракона. Почти в обмороке он рухнул вниз, и я лишь в самый последний момент успел его подхватить. Однако он закричал, когда мои руки обхватили его тело. Я ощутил, как он дрожит в лихорадке. Шут повернулся ко мне и жалобно прошептал:

– Это невозможно перенести. Ты слишком человек, Фитц. Я не создан для таких испытаний. Забери это у меня, забери, иначе я умру.

– Что забрать? – резко спросил я.

– Твою боль, – задыхаясь, ответил он. – Твою жизнь.

Я стоял, разинув рот, не понимая, о чем он говорит, но Шут уже прижал свой рот к моим губам. Наверное, он пытался быть осторожным. Тем не менее это было больше похоже на укус змеи, чем на нежный поцелуй, когда его рот слился с моим и поток ядовитой боли обрушился на меня. Если бы не его любовь и гнев, я бы умер на месте, несмотря на то что оставался человеком. То был едкий, обжигающий поцелуй, поток воспоминаний, и как только они вошли в меня, противостоять им стало невозможно. Ни один человек, достигший зрелости, не должен вновь пережить страсть, на которую способен юноша. С возрастом наши сердца становятся хрупкими. И мое едва не разбилось.

То была настоящая буря эмоций. Я не забыл свою мать. Никогда ее не забывал, но мне удалось отодвинуть ее в дальний уголок своего сердца, чтобы никогда больше не открывать ведущую туда дверцу. Однако она оставалась там, и ее длинные золотые волосы пахли цветами. Я вспомнил свою бабушку, которая, как и мать, родилась в Горном Королевстве, и деда, простого стражника, слишком долго прослужившего на границе и перенявшего их обычаи. И все это проникло в мое сознание ослепительной вспышкой, я вспомнил, как моя мать звала меня с пастбища, где я уже в пять лет пас овец: «Кеппет, Кеппет!», раздавался ее чистый голос, и я бежал к ней босиком по мокрой траве.

И Молли… как я сумел изгнать ее аромат и вкус, запах меда и трав, и ее смех, звеневший, точно колокольчики, когда я бежал за ней по песчаному берегу, и ее красную юбку, метавшуюся вокруг обнаженных икр, и шелк ее густых волос в моих руках? Ее глаза были темными, но в них таилось сияние свечей, когда я смотрел на них сверху вниз и мы занимались любовью в ее каморке в замке Баккип. И тогда я думал, что горящий в них свет принадлежит только мне.

И Баррич. Он был мне достойным отцом. А когда я вырос и смог встать рядом с ним, он стал мне другом. Какая-то часть моего сознания понимала, что он влюбился в Молли после того, как узнал о моей смерти, но другая часть возмущалась и ярилась – как он мог взять в жены мать моей дочери? Неведение позволило ему отнять у меня женщину и дочь.

На меня обрушивался один удар за другим. Я превратился в железо на наковальне памяти. Вновь я томился в темнице Регала. Ощущал запах гниющей соломы и холод каменного пола на разбитых губах, когда я лежал и пытался умереть, чтобы они больше не могли меня мучить. Болезненным эхом эти ощущения повторяли издевательства и побои Галена на верхней площадки каменной башни в так называемом Саду Королевы. Он не только избивал меня, но и атаковал Скиллом, а закончил тем, что изуродовал мою магию, прочно внедрив в мое сознание мысль о том, что мои способности ничтожны и мне лучше умереть, чем позорить свою семью.

Вся моя боль нахлынула на меня в мгновение ока, разрывая душу, открытую соленому ветру.

Я вернулся в лето, к слабеющим лучам солнца. Под деревьями легли длинные тени. Я опустился на лесную траву и закрыл руками лицо. Я даже не мог плакать. Шут сидел рядом, похлопывая меня по спине, словно я был маленьким ребенком, и напевая нежную глупую песенку на своем древнем языке. Постепенно мое дыхание стало успокаиваться. Когда я сумел убрать руки от лица, он сказал:

– Теперь все в порядке, Фитц. Ты вновь обрел цельность. На этот раз, когда ты вернешься назад, ты сможешь вспомнить свою прежнюю жизнь. Полностью.

Прошло еще некоторое время, и я понял, что вновь способен глубоко дышать. Затем я поднялся на ноги. Я двигался с такой осторожностью, что Шут подошел ко мне и взял за руку. Но мои шаги замедлялись не от слабости, а от удивления. Я был подобен человеку, к которому вернулось зрение. Каждый листок казался мне удивительно ярким, у нас над головами пели птицы, и мой Уит был таким острым, что я не мог сосредоточиться на вопросах, которые негромко задавал мне Шут. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь густую листву, золотыми стрелами озаряли вечерний лес. В них медленно кружилась и блестела пыльца.

Мы подошли к ручью, я опустился на колени и напился холодной сладкой воды. Но когда я наклонился, мое внимание привлекло дно ручья. Прозрачный мир движущейся воды, разноцветные гладкие камушки, мягкие колышущиеся пальцы водорослей. Серебристая рыбешка промелькнула между листьями и исчезла. Я попытался поймать другую, но она легко ускользнула из моих неловких пальцев, и я рассмеялся. Я поднял взгляд на Шута, чтобы проверить, видит ли он все это, он смотрел на меня – с любовью, но без улыбки. Он положил руку мне на голову, словно отец, благословляющий ребенка, и сказал: