– Значит, она жива? Она не умерла? – Его голос дрожал.

– Я не стал ее убивать, – признался я.

– Почему? – хрипло спросил он, подавшись вперед. – Почему ты ее не убил, Фитц? Почему?

Его реакция поразила меня, и я почувствовал себя полнейшим глупцом, когда попытался оправдаться.

– Не знаю. Возможно, мне показалось, что она хочет именно такого исхода. – Я сам понимал, как неубедительно звучат мои слова, но продолжал: – Сначала Черный Человек, а потом и Бледная Женщина сказали, что я Изменяющий для этого времени. А я не хотел менять то, что сделал ты.

Наступило долгое молчание. Шут раскачивался из стороны в сторону и хрипло дышал через рот. Потом он немного успокоился или окончательно ушел в себя. С усилием, которое он постарался скрыть, Шут сказал:

– Уверен, что ты сделал все правильно, Фитц. Я не в обиде на тебя.

Возможно, он действительно так думал, но сейчас нам обоим было трудно в это поверить. Радость от нашей победы омрачилась, а между нами пролегла едва заметная тень. Тем не менее я продолжал рассказывать, как мы попали сюда через Скилл-колонну, расположенную в ледяном дворце, и он замер.

– Я этого никогда не видел, – с удивлением признался он. – Даже не догадывался о таком варианте развития событий.

Я довольно быстро закончил. Когда я поведал ему о своем поразительном открытии – я был потрясен, узнав, что Петушиная корона оказалась не могущественным талисманом, а пятью поэтами, запечатленными на века, – он лишь повел плечом, словно просил извинения за желание владеть таким легкомысленным предметом.

– Я хотел корону не для себя, – спокойно сказал он.

Я молчал, дожидаясь, когда Шут объяснит мне, что он имел в виду. Но он молчал, и я не стал ничего спрашивать. Даже после того, как мой рассказ закончился и стало ясно, какую полную победу мы одержали, Шут молчал. Казалось, я поведал ему о событиях, происшедших много лет назад, а не вчера. Создавалось впечатление, что победа была неизбежной, а не добыта в жестокой борьбе.

К нам на цыпочках подобрался вечер. Шут не пытался рассказать мне о том, что происходило с ним. Впрочем, наступившее молчание уже само по себе говорило о многом. Он пережил ужасное унижение и не мог понять, как кому-то удалось так растоптать его достоинство. Я его прекрасно понимал, но не мог ничего ему сказать.

Наше молчание слишком затянулось. Короткие фразы, которыми мы обменивались, когда я говорил, что отойду за хворостом, или его замечание о том, что стрекот насекомых куда приятнее тишины, царившей на леднике, напоминали отдельные пузыри, дрейфующие на поверхности разделявшей нас тишины.

Наконец он сказал, что идет спать. Шут вошел в палатку, а я занялся обычной вечерней работой, без которой невозможна жизнь в лагере, – слегка притушил костер, чтобы угли не погасли к утру, и убрал накопившийся мусор. Только приблизившись к шатру, я увидел, что мой плащ аккуратно сложен рядом с входом. Я взял плащ и расположился на ночлег возле костра. Шут хотел побыть один, и я прекрасно его понимал. И все же мне было больно, поскольку он еще не до конца исцелился.

Я успел крепко заснуть, когда из шатра донеслись первые крики. Я сел, сердце отчаянно колотилось в груди, рука метнулась к лежащему рядом мечу. Но прежде чем я успел вытащить его из ножен, из шатра выскочил Шут с широко раскрытыми глазами и всклокоченными волосами. Он был охвачен паникой, его трясло, широко раскрытый рот мучительно хватал воздух.

– В чем дело? – резко спросил я, и он отпрянул от меня.

Затем Шут пришел в себя и узнал мою тень возле тлеющего костра.

– Ничего, просто дурной сон. – Он обхватил себя руками и наклонился вперед, раскачиваясь из стороны в сторону, словно мучительная боль раздирала его внутренности. Через несколько мгновений он признался: – Мне приснилось, что она пришла сквозь Скилл-колонну. Я проснулся, и мне показалось, что она стоит возле меня в шатре.

– Не думаю, что она знает, что такое Скилл-колонна и как ею пользоваться, – заметил я.

Потом я сообразил, какими неубедительными кажутся мои слова, и пожалел, что они сорвались с моих губ.

Он ничего не ответил. Продолжая дрожать, Шут подошел ко мне и остановился возле костра. Я молча подбросил в тлеющий огонь хворост. Шут постоял немного, а потом с тоской сказал:

– Сегодня я не могу вернуться туда. Не могу.

Я ничего не ответил, только молча расправил на земле свой плащ. Он осторожно, словно кошка, приблизился к нему, медленно опустился на колени и улегся на плащ между мной и костром. Я тихо лежал рядом, дожидаясь, когда он успокоится. Дерево уютно потрескивало в огне, и мои глаза невольно стали закрываться. Я уже засыпал, когда Шут негромко заговорил:

– Ты смог это пережить? Тебе удалось? – спросил он меня, словно хотел узнать, что ждет его в будущем и наступит ли такой момент, когда его жизнь не будет омрачена тяжелой тенью.

И я произнес самые трудные правдивые слова в своей жизни:

– Нет. Ты не сможешь. И я не смог. Но жизнь продолжается. Это становится частью тебя, как шрам. И ты продолжаешь жить.

Ночью, когда мы спали спина к спине под звездами на моем старом плаще, я чувствовал, как Шут дрожит и дергается во сне. Я повернулся к нему лицом. Слезы текли по его щекам, он метался, умоляя безмолвную ночь:

– Пожалуйста, остановитесь! Остановитесь! Все, что угодно. Только, пожалуйста, прекратите, пожалуйста, прекратите!

Я прикоснулся к нему, он пронзительно закричал и начал отчаянно отбиваться от меня. И почти сразу же проснулся. Я отпустил его, и Шут тут же откатился в сторону. Он пополз прочь по камням площади к опушке леса, где опустил голову, точно больная собака, и его вырвало. Рвота долго не прекращалась, казалось, он пытается извергнуть из себя все трусливые слова, которые он когда-либо произнес. Я не стал к нему подходить. В тот раз – не стал.

Когда он вернулся, я предложил ему фляжку с водой. Он прополоскал рот, сплюнул, а потом напился. Шут стоял, глядя в ночь, словно пытаясь собрать потерянные кусочки своей души. Я ждал. Наконец он молча опустился на плащ рядом со мной, повернулся ко мне спиной и сжался в комок, продолжая дрожать. Я вздохнул.

Осторожно придвинувшись к нему, несмотря на его сопротивление, я повернул его лицом к себе и неловко обнял. Он беззвучно рыдал, и я стер слезы с его щек. Стараясь не задеть спину, я привлек Шута к себе, прижал к груди, обнял за плечи и поцеловал в макушку.

– Давай спать, Шут, – сказал ему хрипло. – Я здесь, я о тебе позабочусь.

Его руки оказались между нами, и я испугался, что он меня оттолкнет. Однако он схватил меня за рубашку и еще теснее прижался ко мне.

Всю ночь я держал его в своих объятиях, как ребенка или любовника. Так, словно он был мной, израненным и одиноким. Я держал его, пока он плакал, и не выпускал даже после того, как его слезы высохли. Я дал ему то утешение, которое могло дать тепло моего тела. И ни на мгновение в ту ночь я не почувствовал, будто перестал быть мужчиной.