Однако на этой земле был Ауда, и в эту ночь своей последней битвы старик убивал и убивал, грабил и захватывал в плен до самого рассвета. Так погибла Четвертая армия, которая была для нас камнем преткновения целых два года.

Счастливая решительность Грегори ободрила нас, и мы поспешили увидеться с Насиром. Мы поехали к Кисве, где договорились встретиться с ним до полуночи. Вслед за нами туда же стали подходить индийские отряды. Мы присмотрели себе укромное место, но уже и там были солдаты, их были тысячи повсюду.

Беспрестанное движение и противотоки такого множества толпившихся людей постоянно выводили на улицу и меня. По ночам цвет моей кожи не был виден, я мог ходить где угодно, как праздный неузнанный араб, и сам факт моего присутствия среди них, но вместе с тем и отстраненность от них, делал меня каким-то странно одиноким. Наши солдаты из боевого расчета броневика были мне близки, так как, во-первых, их было мало, а во-вторых, они были моими постоянными товарищами в течение долгого времени, да и сами они, оставаясь долгие месяцы не защищенными от палящего солнца и жестокого ветра, изрядно намучились. В этом непривычном сборище солдат – британцев, австралийцев и индусов – они становились такими же неловкими и робкими, как и я сам, отличаясь только неопрятностью, потому что приходилось неделями не снимать с себя одежду, которая, пропитываясь потом, принимала жесткие формы и становилась скорее некой оболочкой, нежели одеждой в полном смысле этого слова.

Но эти были настоящими солдатами, и это было новизной после двух лет жизни среди нерегулярных сил арабского движения. И я заново осознал, как единая военная форма делает толпу консолидированной, придает ей чувство собственного достоинства, вырабатывая у солдат целеустремленность, подтянутость, прямую осанку мужчины. Эта ливрея смерти, отгораживающая тех, кто ее носит, от обыкновенной жизни, была знаком того, что они продали свои способности и тела государству и законтрактовались на службу менее унизительную по той единственной причине, что ее начало было добровольным. Некоторые из них подчинились инстинктивному желанию быть неподсудными закону, другие – просто голодными, третьи жаждали возможности очаровывать женщин или предполагаемого приятного колорита воинской жизни, но удовлетворение получали только те из них, кто увидел, что деградирует, потому что для мирного взгляда они были ниже остальной массы людей. Только женщины, одержимые вожделением, прельщались такой броской одеждой да солдатскими карманными деньгами, так непохожими на те, которые рабочий зарабатывает на жизнь и которые гораздо более соблазнительно потратить на выпивку и забыть про них.

Осужденные преступники несут бремя жестокости. Рабы могли бы стать свободными, если бы к этому стремились. Тело же солдата принадлежит его хозяину все двадцать четыре часа в сутки, и тот один направляет ход его мыслей и пристрастий. Осужденный имеет право ненавидеть закон, ограничивший его свободу и отделивший его от всего человечества за склонность к ненависти, но угрюмый солдат – плохой солдат, да фактически и вовсе не солдат. Его эмоции ему не принадлежали.

Странная власть войны, возводящая в степень нашего долга самоунижение! Эти австралийцы, бесцеремонно задевавшие меня плечом в грубой возне, вызвали у половины цивилизации отвращение. Они доминировали над всеми в этот вечер, слишком самоуверенные, чтобы быть тактичными, и все же я чувствовал за всем этим незначительность характера, пустоту, инстинктивность поведения, но и готовность к серьезным действиям, которую можно сравнить с беспокоящей гибкостью сабель, наполовину вынутых из ножен. С беспокоящей, но не угрожающей.

Английским парням были чужды инстинктивность, небрежность, свойственные австралийцам, они себя держали в руках, вели почти застенчиво, не поднимая глаз. Они были строги в одежде и спокойны, скромно гуляли парами. Австралийцы стояли группами, а прогуливались по одному. Британцы соединялись попарно, верные узам холостяцкой дружбы, с учетом различия в рангах, в повседневной армейской форме. Они называли ее «все одинаково».

Арабы были людьми, пристально смотревшими серьезными глазами из совершенно другой сферы. Мой несчастный долг сослал меня к ним на два года. В этот вечер я был ближе к ним, чем к регулярным войскам, и стыдился этого. Этот бесцеремонно вторгавшийся в сознание контраст примешивался к страстному желанию уехать домой, обостряя восприятие моих органов чувств и делая плодотворным мое отвращение до того, что я не просто видел расовое различие и слышал непохожесть языка, но различал даже запахи: тяжелую, застойную, едкую кислоту пота, высохшего в складках хлопчатобумажной материи, присущую толпам арабов, и какой-то затхлый, похоронный аромат, исходивший от английских солдат, эту перехватывающую дыхание аммиачную остроту, горячий, вызывающий брожение запах солдат в шерстяном обмундировании.

Наша война была окончена. Но мы все же спали этой ночью в Кисве: арабы сказали, что дороги оставались опасными, а у нас не было никакого желания глупо погибнуть во мраке перед воротами Дамаска. Спортивные австралийцы воспринимали войну как бег с препятствиями, с финишем в Дамаске, в действительности же над всеми нами теперь был Алленби, и победа была логическим плодом только его гения и усилий Бартоломью.

Согласно их тактическому плану, австралийцы должны были занять участки севернее и западнее Дамаска, за железной дорогой, до того, как в него сможет войти южная колонна. Мы, арабские военачальники, должны были ждать более медленно двигавшихся британцев. Алленби никогда не спрашивал о выполнении нами того, что было приказано. Просто у него была спокойная уверенность в том, что наше полное повиновение всегда будет соответствовать его полному доверию.

Он надеялся на то, что мы будем присутствовать при вступлении в город, отчасти потому, что знал: для арабов Дамаск был намного больше, чем просто трофей, отчасти из соображений осторожности. Действия Фейсала по мере продвижения союзников делали страну противника все более дружественной по отношению к ним, что позволяло караванам двигаться без охраны, управлять городами без военных гарнизонов. При осуществлении захвата Дамаска австралийцев могли бы, вопреки приказу, заставить войти в город. Если бы кто-то оказал им сопротивление, это повредило бы дальнейшему. Нам была дана одна ночь для того, чтобы подготовить население Дамаска к принятию британской армии как своих союзников.

Это была революция в образе действий, если не в общественном мнении, но фейсаловский дамасский комитет уже несколько месяцев назад был готов взять управление городом в свои руки после разгрома турок. Нам оставалось только войти в контакт с деятелями этого комитета и рассказать им о продвижении союзников и о том, что требовалось от них самих. Поэтому, когда сгустились сумерки, Насир послал в город конный отряд бедуинов руалла, чтобы разыскать председателя нашего комитета Али Резу или его помощника Шукри эль-Айюби и сказать им, что освобождение возможно уже завтра, если они немедленно создадут администрацию для управления городом. И это действительно было сделано к четырем часам следующего дня, прежде чем мы приступили к действиям. Али Реза отсутствовал, так как турки в последний момент назначили его командовать отходом своей армии из Галилеи, над которой нависла угроза со стороны войск Чевела. Что же касается Шукри, то он получил неожиданную поддержку со стороны братьев-алжирцев – Мухаммеда Саида и Абдель Кадера. С помощью их людей еще до рассвета, когда уходили последние эшелоны немцев и турок, над зданием муниципалитета был поднят арабский флаг.