Я отговорил Насира от намерения войти в город. Это была бы ночь смятения, и поэтому лучше спокойно, с достоинством вступить в город на рассвете. Они с Нури Шааланом перехватили второй отряд всадников руалла на верблюдах, выступивший со мной этим утром из Дераа, и направили его вперед, в Дамаск, чтобы поддержать шейхов руалла. Таким образом, к полуночи, когда мы укладывались спать, в городе было уже четыре тысячи наших вооруженных людей.

Мне хотелось поспать, потому что на следующий день начиналась моя работа, но это мне не удалось. Дамаск был кульминационной точкой нашей двухлетней неопределенности, и мне не давали покоя обрывки идей, которые в это время либо находили свое воплощение, либо отвергались. Не давал покоя и Кисве, с его удушающим дыханием множества деревьев, растений и массы людей: это был какой-то микрокосмос людского столпотворения.

Оставляя Дамаск, немцы поджигали склады боеприпасов, и мы каждые пять минут слышали взрывы, в первую секунду высвечивавшие небо белым пламенем. Каждый раз земля сотрясалась, мы поднимали взор к северу и видели, как бледное небо словно прошивалось желтыми точками, когда снаряды из каждого взорванного склада выбрасывало на невероятную высоту, где они затем разрывались, как ракеты гигантского фейерверка. «Дамаск горит», – пробормотал я, повернувшись к Стирлингу и с болью думая о том, что ценой свободы будет испепеленный город.

Когда рассвело, мы направились к вершине горного отрога, нависшего над оазисом города, с ужасом ожидая увидеть руины, но вместо развалин в дымке зеленели молчаливые сады со струившейся между деревьями рекой, обрамлявшие по-прежнему прекрасный город, похожий на жемчужину под утренним солнцем. Ночной грохот взрывов сжался до высокого столба густого дыма, поднимавшегося над грузовым двором Кадема, терминала Хиджазской линии железной дороги.

Мы ехали по прямой дороге, проложенной по насыпи между орошаемыми полями, на которых крестьяне приступали к своей повседневной работе. Догнавший нас галопом всадник остановил машину и, радостно приветствуя нас, вручил нам связку гроздьев желтого винограда. «Хорошие новости. Дамаск приветствует вас», – проговорил посланец Шукри.

Прямо за нами ехал Насир. Мы передали ему хорошие новости и сказали, что ему, командовавшему пятьюдесятью сражениями, предоставляется привилегия первому вступить в город. Вместе с Нури Шааланом он отдал своим конникам команду на последний галоп, и они скрылись в облаке пыли. Мы со Стирлингом остановились у небольшого ручья, чтобы умыться и побриться.

Несколько индийских солдат уставились на нас, на наш автомобиль и на его водителя в армейских шортах и гимнастерке. На мне была полностью арабская одежда. Стирлинг же предпочитал форму британского штабного офицера, которую дополнял арабский платок на голове. Индийский сержант, тупой и, как видно, с плохим характером, решил, что захватил пленных. Освободившись из-под его ареста, мы подумали, что могли бы поехать вслед Насиру.

Мы совершенно спокойно ехали по длинной улице к административным зданиям на берегу Барады. Улица была забита горожанами, выстроившимися плотными рядами на тротуарах и на самой дороге. Люди стояли у домов, на балконах и даже на крышах. Многие плакали, некоторые одобрительно улыбались, кое-кто посмелее выкрикивал наши имена, но большинство просто смотрели и смотрели, и в глазах у них светилась радость. Все это было похоже на долгий вздох облегчения, сопровождавший нас от ворот города до его центра.

В здании городской ратуши все выглядело по-другому. По лестницам сновала масса людей. Все что-то выкрикивали, обнимали друг друга, плясали, пели. Они с трудом очистили для нас проход в вестибюль, где сидели сияющие Насир и Нури Шаалан. По обе стороны от них стояли мой старый враг Абдель Кадер и его брат Мухаммед Саид. От изумления я лишился дара речи. Мухаммед Саид буквально прыгнул вперед и прокричал, что они, внуки эмира Абдель Кадера, вместе с Шукри эль-Айюби из дома Саладинов сформировали правительство и вчера провозгласили Хусейна «королем арабов» на глазах у униженных турок и немцев. Пока он с пафосом излагал свое заявление, я повернулся к Шукри, который был не политиком, а просто популярным в народе человеком, почти жертвой в его глазах, сильно пострадавшим от Джемаля. Шукри рассказал мне, что эти алжирцы, одни во всем Дамаске, были заодно с турками, пока те не поняли, что нужно уходить. Потом они со своими земляками-алжирцами ворвались в фейсаловский комитет, где скрывался Шукри, и силой взяли все под свой контроль.

Они были фанатиками, вдохновленными теологическими, а не логическими идеями. Я повернулся к Насиру, намереваясь с его помощью пресечь эту наглость в самом начале, но тут произошло неожиданное. Вокруг нас возникла сопровождавшаяся пронзительными криками давка, как если бы сработал какой-нибудь гидравлический домкрат, между разломанными стульями и столами забегали во все стороны люди, и наконец к потолку вознесся ужасающий победный звук знакомого раскатистого голоса, заставивший всех умолкнуть.

На свободном от людей пятачке дрались Ауда абу Тайи и вождь друзов Султан эль-Атраш. Рвались вперед их сторонники, устремился туда и я, чтобы их разнять, столкнувшись с Мухаммедом эль-Дейланом, задавшимся той же целью. Мы вместе с ним растащили дравшихся и заставили Ауду на шаг отойти, тогда как Хусейн эль-Атраш затолкал более легкого Султана в толпу, а потом и вовсе увел в боковую комнату. Ауда был слишком ослеплен яростью, чтобы отдавать себе отчет в своих действиях. Мы увели его в большой зал здания – огромное, помпезное помещение с золотой отделкой, где царила могильная тишина, поскольку из всех дверей была открыта только та, через которую вошли мы. Мы втолкнули его в кресло и крепко держали, а он в припадке пускал изо рта пену и кричал, пока его голос не сменился невнятным хрипом. Его тело извивалось и судорожно подергивалось, руки дико искали любое оружие, лицо налилось кровью, длинные волосы падали с непокрытой головы на глаза.

Султан первым ударил старика, и его неуправляемое сознание, опьяненное вином вечного упрямства, требовало отмщения кровью друза. В зал вошли Зааль с Хубси, и еще пятеро или шестеро из нас объединили свои усилия, чтобы совладать со стариком, но прошло добрых полчаса, прежде чем он достаточно успокоился, чтобы понять, что ему говорили, еще полчаса ушло, прежде чем он пообещал отложить удовлетворение оскорбленного самолюбия на три дня, и все это время мы с Мухаммедом не выпускали его из рук. Я вышел и потребовал, чтобы Султана эль-Атраша тайно вывезли из города, и притом как можно скорее, а затем разыскал Насира и Абдель Кадера, чтобы установить порядок в их правительстве.

Они, оказывается, ушли. Алжирцы уговорили Насира пойти в их дом, чтобы подкрепиться. Это была полезная случайность, потому что здесь было много неотложных общественных дел. В нашу задачу входило доказать, что прошлому нет возврата, и поставить у власти местное правительство, потому что последним моим инструментом для этого был Шукри, действующий правитель. И мы сели в свой «Голубой туман», чтобы показаться народу, так как сам авторитет Шукри был для горожан знаменем революции.

В городе нас встречали громкими возгласами растянувшиеся на несколько миль многие тысячи приветствовавших нас людей. Казалось, что на улицы вышли каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок этого города, населенного четвертью миллиона душ, ожидавших от нашего появления всего лишь одной искры, чтобы воспламенились их души. Дамаск обезумел от радости. Мужчины подбрасывали в воздух фески, женщины разрывали чадры. Домовладельцы бросали на дорогу перед нами цветы, драпировки, ковры, их жены кланялись, смеялись из-за решеток и обрызгивали нас ароматическими снадобьями.