За всем этим лежит идея отрицания политики как явления глубоко безнравственного, ложного и потому неприемлемого. Даже говоря об одном из крупнейших русских государственных деятелей — П. А. Столыпине, Розанов видел в его деятельности, этой последней попытке «преобразовать Россию» (чему он глубоко симпатизировал), следы все той же «политики»: «Я думаю, „политика никогда не остановится“… Я хочу сказать, что ни единый настоящий „политик“ никогда не произнесет: „Ну, довольно: всех победил, во всем успел; теперь успокоюсь“… Это было бы так, если бы политика была в самом деле „план“ и не содержала в себе „дьяволова пекла“. Но это — зверь, из породы которого устранено насыщение, и он чем больше ест, тем ему больше хочется. „Покорив весь свет, хочу покорить еще что-нибудь“; „усмирив все партии, хочу усмирить… хоть свою комнатную собачку“. „Больше, дальше, вечно“ — лозунг политики»[6].

Часть истины есть в революции и часть есть в черносотенстве, утверждал Розанов. Потому он писал «во всех направлениях» или «черносотенничал» и «эсерничал» однодневно и говорил о себе: «мы еще погимназистничаем!» (316).

Пародийно и вместе с тем провидчески нарисовал Розанов картину того социализма, как «рака русской истории», который установится в стране, когда пришедшие к власти «наши развиватели», одушевленные великими идеями и мечтами, забудут о народе, о крестьянстве и станут «рубить топором иконы, истреблять „лишних паразитов“ („Пчелы“ Писарева), то есть всех богатых, знатных и старых, а мы, молодежь, будем работать на полях бархатную, кем-то удобренную землю, и растить из нее золотые яблоки, которые будут нам родиться „не как при старом строе“. И — мир на всей земле, и — песни по всей земле»[7].

Альтернативность мышления Розанова запечатлена в диалоге с предполагаемым оппонентом:

«— Сколько можно иметь мнений, мыслей о предмете?

— Сколько угодно… Сколько есть „мыслей“ в самом предмете: ибо нет предмета без мысли, и иногда — без множества в себе мыслей.

— Итак, по-вашему, можно иметь сколько угодно нравственных „взглядов на предмет“, „убеждений“ о нем?

— По-моему и вообще по-умному — сколько угодно.

— Ну, а на каком же это расстоянии времени?

— На расстоянии одного дня и даже одного часа. При одушевлении — на расстоянии нескольких минут.

— Что же, у вас сто голов на плечах и сто сердец в груди?

— Одна голова и одно сердце, но непрерывно „тук, тук, тук“. И это особенно тогда, когда вы „спите“, вам „лень“ и ни до чего „дела нет“…

— Где же тогда истина?

— В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании.

— Неужели же колебание — принцип?

— Первый в жизни. Единственный, который тверд. Тот, которым цветет все, и все — живет. Наступи-ка устойчивость — и мир закаменел бы, заледенел»[8].

Подобная «многоликость» всегда присуща Розанову. Мировоззрение его никогда не было «монолитно» (хотя именно «монолитность» ценил он превыше всего в К. Леонтьеве). Его собственные литературно-критические взгляды были «разнопородного состава». Н. Михайловский как-то сказал, что отрицательное отношение Розанова к декадентам всего лишь «недоразумение» и рано или поздно декаденты примут его в свои объятия, ибо «невозможно идти зараз и направо и налево». Однако всю жизнь Розанов занимался тем, что «шел зараз и направо и налево»[9].

Апофеозом розановской «двуликости» стало одновременное появление в печати в 1910 году его книги «Когда начальство ушло…» (где он «радовался» убийству эсерами министра внутренних дел Плеве) и статей в «Новом времени», в которых обличал русскую революцию, а заодно и Чернышевского, Писарева, Салтыкова-Щедрина. В самом сосуществовании противоположных высказываний Розанов как бы «выявлял» полярность точек зрения. После 1910 года он стал печатать «противоположное» открыто под собственной фамилией. Но если «левые» с ним не соглашались, то «правые» его люто ненавидели за покушение на христианское вероучение и существующий миропорядок. Для них он был «страшнее», чем революционеры.

Даже в одной публикации он пытался писать «во всех направлениях». В статье под псевдонимом Орион он «на равных» ведет речь о Максиме Горьком и декадентах, о либералах и реакционерах: «Максим Горький из „новых“ — фигура самая яркая. Один он составляет целое явление, целый лагерь. В то время как декаденты все объясняются какими-то иностранными вокабулами, Горький каждую свою мысль „шлепает“ даже не свинцовыми буквами, а какими-то прямо из доски вырезанными буквами. „Аз“ — так уж „Аз“, не смешаешь с другой буквой». Вывод и смысл статьи Розанову представлялся таким: «Мне кажется, я до некоторой степени объединил: 1) либералов; 2) консерваторов; 3) символистов; 4) Максима Горького. „Надо открыть дверь!“ Это — для всех без исключения нужно; всем от этого будет лучше» [10].

Зинаида Гиппиус, хорошо знавшая Розанова, говорила, что он «пишет двумя руками»: в «Новом времени» — одно, в «Русском слове» под прозрачным псевдонимом — другое. «Обеими руками он пишет искренно (как всегда), от всей махровой души своей. Он прав. Но совершенно прав и П. Б. Струве, печатая в „Русской мысли“, рядом, параллельные (полярные) статьи Розанова и обвиняя его в „двурушничестве“»[11].

Подобный небывалый феномен в русской литературе с ее устойчивыми традициями гражданственности объясняли по-разному: политическим приспособленчеством, равнодушием («наплевать»), безнравственностью писателя или (как Петр Струве) тем, что «единственной святыней» для Розанова была частная жизнь семьи (даже псевдоним Варварин выбран по имени жены Варвары Дмитриевны).

Трогательный гимн своей «семейной часовенке» (за что над ним потом не раз насмехались) пропел Василий Васильевич в предисловии к сборнику своих статей «Религия и культура» (1899): «Сборник этих интимных (по происхождению) статей я посвящаю малому храму бытия своего, тесной своей часовенке». И далее следует перечисление покойных родителей, труженицы жены и детей-младенцев — Татьяны, Веры, Варвары и Василия.

Психологическое, личностное объяснение «антиномий» Розанова не может, конечно, быть исчерпывающим. В определенной связи с этим находится и то, что апологет быта, дома, семейной жизни («частная жизнь выше всего», говорил он в «Уединенном»), любовавшийся мелочами жизни, на которые обычно не обращают должного внимания, проявлял удивительную беззаботность относительно фактов, которые он мог даже выдумывать и вообще, в известной мере, презирал, полагая, что «факты» — это не «дело», а бисер в его художественных узорах.