Вот этого я и ищу в литературе – ответа на экзистенциальный вопрос: «Какого черта мы тут делаем?» Ответ я нахожу в искусстве, но это лишь слово. «Искусство» или «Бог» – разве это, в конце концов, не одно и то же? И разве (продолжу изливать желчь) многие не нашли для себя решение в наркотиках, сексе, ночных клубах?.. Разве не стали ночные клубы храмами для моего поколения? Те же обряды, та же униформа, те же церемонии… Танцплощадка – святая святых, house music – вместо песнопений, а водка с тоником несет «благую весть» и заменяет церковное вино, соединяя присутствующих в каком-то странном причастии! (Ладно, хватит, я успокоился.) Я упрямо критикую систему. Однако уже несколько лет мы наблюдаем, как подвергаются нападкам ценности, которые я хочу защитить: демократия, свобода слова и передвижения, свобода не закрывать лицо и волосы, если ты женщина… Вынужден признать: мне нравится система, которую я критикую, именно потому, что она позволяет себя критиковать. При любой другой, независимо от ее происхождения и местонахождения, мне бы заткнули рот, отрубили руки, подвергли бичеванию, а может, убили бы, лишь бы не дать высказаться. Покуда это еще возможно, я хотел бы поговорить с тобой о Боге – начистоту, без формализма, когда надо, резко, даже если я впаду в богохульство и признаюсь, что не прочь выступить обвинителем Бога, хоть и не собираюсь стать адвокатом дьявола.

Кое-кто во имя Бога себя не жалеет, чтобы укокошить побольше народа. Опять-таки во имя Божие совершались Крестовые походы, действовала инквизиция, и немало иных бедствий было принесено людям – по инициативе или с одобрения Церкви. Мне кажется, твой Бог, которого нам представляют в качестве синонима любви, сегодня стал синонимом конфликтов, самоубийств, ненависти, кровопролития, смерти… Я читал выступление лауреата Нобелевской премии португальского писателя Жозе Сарамаго, который говорит, что виной этому насилию Бог, идея Бога. Он сожалеет, что Бог не умер, вопреки утверждению Ницше.

Мы с тобой знакомы, ты в значительной мере ответствен за мое религиозное воспитание и не производишь впечатления епископа-ретрограда, даже если твое слово должно быть словом Церкви, – в силу всех этих причин, казалось мне, нам обязательно нужно встретиться снова, чтобы я попытался разобраться в своем отношении к трансцендентному. Вот! Мне не терпелось выложить все это тебе – человеку Церкви… И я спешу услышать твои ответы.

Жан-Мишель ди Фалько: Другого вступления к нашей теме я от тебя и не ждал. Твоя горячность меня ободряет: она соответствует образу, в котором ты стараешься предстать. По крайней мере в этом ты себе не противоречишь.

Ты выдал мне все одним духом, но мы попробуем коснуться этих вопросов поочередно: грехи людей, твои, мои, бытие Бога, система, плодами которой ты пользуешься и которую одновременно разоблачаешь… Я считаю, что раз ты задаешь мне вопросы, желая знать, кто такой Бог и где Он, поскольку ты Его не нашел, мой долг тебе отвечать, признав тем самым, что мое поколение, очевидно, недостаточно потрудилось, чтобы дать возможность твоему поколению встретиться с Богом. Начиная этот диалог, мы взяли на себя обязательство быть искренними, не прибегать ни к уловкам или обходным маневрам, ни к казенному языку, высказывать свою собственную точку зрения как можно правдивее. Прежде чем приступить к сути, я хотел бы уточнить, что нас побудило к этому обмену мнениями.

Через несколько дней мне исполнится шестьдесят три, тебе – тридцать восемь, и ты – отец маленькой девочки. Ты представляешь определенную часть своего поколения и порой больше других склонен к крайностям. Думаю, наши дебаты обогатят каждого из нас внезапными открытиями, помогут что-то пересмотреть, что-то изменить – не в собеседнике, а в себе самом. Наверняка твои взгляды на многие вещи дадут мне понимание того, чего я до сих пор не понимал, что-то прояснят для меня, а может быть – шире – и для читателей.

Вернемся к твоему поколению. Многие, подобно тебе, равнодушны к Церкви, хотя и обращаются к ней в определенных обстоятельствах. Я хотел бы понять – возможно, с твоей помощью, – чем они живут. Что тобой движет, что тебя увлекает, побуждает идти дальше? Что вызывает у тебя желание мчаться во весь опор? Откуда ненасытная жажда жить в этаком вихре? Не может же быть, чтобы тобой руководило одно только честолюбие? Словом, я предполагаю… Есть же что-то другое, что заставляет тебя утром, когда встаешь, устремляться вперед! Этот ритм кажется мне подозрительным. Не похожа ли на отчаяние эта бешеная гонка? Я не могу в это поверить, а потому хочу, чтобы ты объяснил мне, в чем заключается для тебя стимул жизни.

Бегбедер: Иосиф Бродский говорил, что есть только две поистине захватывающие темы, достойные серьезных рассуждений: сплетни и метафизика. Однако, работая в прессе «people», свою дозу сплетен я уже получил!

Ди Фалько: Поневоле вспоминается мальчуган, каким ты был, когда я тебя встретил. Хороший ученик!

Бегбедер: У меня неважно с памятью. Это в каком же году?

Ди Фалько: Я пришел в школу Боссюэ в 1974-м. Ты учился в седьмом классе. Чтобы пояснить особенности тогдашнего функционирования этого учреждения, стоит вернуться к причинам его появления на свет.

В начале XX века произошли серьезные реформы, направившие учеников в государственные школы. Некоторые родители-католики были обеспокоены таким переворотом. Потом мало-помалу они осознали, что светские лицеи, вопреки их опасениям, дают неплохое образование. Просто это изменение перевернуло их привычки и убеждения. Семьи побаивались отправлять детей в государственное учебное заведение – ведь до того они ходили в школы, которыми руководили монахини или монахи (соответственно, то были школы для девочек или для мальчиков).

Возникла идея создать католические учебные заведения, которые принимали бы детей во время, свободное от занятий в лицее, обеспечивая им религиозное воспитание и помощь наставников в подготовке домашних заданий. Дети могли получить добротное, «проверенного» качества образование и плюс к тому воспитываться в католической атмосфере. Такие учреждения назывались «экстернатом для лицеистов». Вот как это выглядело: построенные парами ученики в сопровождении священника шагают из католической школы в государственную. Когда ты ходил в школу Боссюэ, все уже было иначе.

Бегбедер: Да, возможно, эти школы стали менее строгими. Помню интернов, живших в Боссюэ, и экстернов, которые не расходились по домам сразу после занятий. Возвращались в классы, повторяли уроки, делали домашнее задание под наблюдением классных надзирателей. Начальный этап моего образования целиком и полностью прошел в этом католическом частном коллеже, далее, на этапе средней школы, я поступил в государственный лицей, но вечерами, до последнего класса включительно, продолжал заниматься в Боссюэ. В сущности, как я понимаю, родители хотели – кроме того, о чем ты рассказал, – быть уверенными в том, что их бесценные чада растут добрыми католиками и по окончании уроков в лицее, вместо того чтобы играть в электрический бильярд в соседнем баре или болтаться без дела у приятеля, покуривая травку, под надежным присмотром корпят над домашним заданием.