что захочется, просто для себя. После оплаты счетов, если повезет, у него оставалось бы немного денег на бумагу. Какая прекрасная это была бы жизнь.

Об этом мечтал маленький Дэвид.

Он не просто был мечтателем, но и хорошо учился: получил стипендию на обучение в лучшем колледже города. В школе его любили, потому что он был веселым и классно рисовал. Когда товарищи просили его создать плакат для школьного клуба, он никогда не отказывал. Эти работы вешались на доску в школьном вестибюле, ставшем для него личным выставочным залом. Их часто воровали, что ему было даже приятно. На занятиях, вместо того чтобы записывать за учителем, он рисовал. Однажды, когда учитель английского языка попросил его прочитать вслух заданное всем сочинение, он ответил, что ничего не написал, но «сделал вот это» – продемонстрировав собственный автопортрет в виде мастерски выполненного коллажа, на который он потратил все отпущенное на задание время. На мгновение в классе повисло напряженное молчание, а потом учитель воскликнул: «Но это восхитительно, Дэвид!»

Это было счастливое детство. Разумеется, он дрался с братьями, ругался с друзьями и бывал несправедливо наказан. Обида проходила быстро. До четырнадцати лет он не знал, что в мире существует глупость.

Ему было почти четырнадцать, когда директор колледжа написал его родителям, рекомендуя им отправить сына в художественную школу. Несмотря на то что Дэвид по уровню развития казался совершенно готовым к изучению гуманитарных наук в классическом лицее, было очевидно, что рисование – его главная страсть, в чем он имел несомненный талант. Он был безмерно признателен и директору, так хорошо это понявшему, и родителям, любившим его настолько, чтобы принять его переход в профессиональную – а значит, менее престижную – школу. Они записались на прием в Брэдфордскую художественную школу, показали его рисунки, и он был принят. Поскольку он был стипендиатом, оставалось лишь получить разрешение главы городского образования. Ответ пришел через месяц: «После внимательного изучения представленных документов комитет считает, что в интересах вашего сына будет завершить курс общего образования, прежде чем специализироваться в искусстве».

Это решение не подлежало никакому пересмотру. Дэвиду пришлось ходить в лицей, в который его определили, и в течение двух лет, с утра до вечера, корпеть над математикой, английским, историей, географией, французским и химией. И никаких занятий по искусству, разумеется, не предвиделось. Родители как могли пытались его утешить: два года пройдут быстро. Дэвид еще никогда не испытывал такой ярости. Для бюрократа, подписавшего это письмо, два года значили не более, чем две секунды, потраченные им на подпись. Кто позволил этому человеку, которого он и в глаза не видел, решать его судьбу? Уж он показал бы этому фашисту, на что способен. Юноша перестал заниматься: отметки покатились вниз, количество замечаний росло. Ему было на это плевать. Пусть его исключат и лишат стипендии. Пустая трата денег, как говорили преподаватели. Тем лучше. Но о нем заботился ангел-хранитель: мать, не пытавшаяся его урезонить. Она отправилась к жившему с ними по соседству преподавателю Брэдфордской художественной школы и спросила, не согласится ли он давать бесплатные уроки ее сыну. Ученик был одаренным, и профессор согласился. Еженедельные занятия по вечерам стали для него столь необходимой отдушиной, и отметки снова пошли вверх.

Иногда днем, вместо того чтобы делать домашние задания, Дэвид ходил в кино. Он нашел способ проникать в зал бесплатно: караулил у выхода, пока кто-то не откроет дверь, и входил в помещение, пятясь задом, чтобы создать впечатление, будто он выходит. Однажды, будучи поглощен американским триллером с Хамфри Богартом, он не заметил типа, устроившегося с ним рядом, хотя зал был почти пустой. Чужая рука в темноте завладела его рукой и положила ее на что-то горячее, твердое и волосатое. Сердце Дэвида заколотилось как бешеное. Ему было страшно, но он не сопротивлялся. Рука, накрывавшая его руку, заставляла ее двигаться взад и вперед все быстрее и быстрее до тех пор, пока мужчина не издал глухой стон. Он покинул зал, не дожидаясь окончания сеанса. Когда Дэвид с пылающими щеками и влажными ладонями вышел на улицу, он не мог думать ни о чем другом, кроме как о только что произошедшей сцене. Так, значит, страх не так уж несовместим с удовольствием? Это было самым волнующим из всего, что с ним когда-либо случалось, и он не мог рассказать об этом матери. Могло ли быть дурно то, что доставляло столько удовольствия? Его товарищи без конца говорили о девушках. Но ни одна из них никогда не вызывала в нем такой сладкой дрожи.

Ему исполнилось шестнадцать, когда он окончил лицей. Ни его сестра, ни старшие братья не ходили в университет. Пол, который тоже любил рисовать, мечтал учиться графике, но после окончания средней школы ему пришлось устроиться на работу офисным клерком. Так что было бы несправедливо, если бы младший брат поступил в художественную школу. «Почему бы тебе не найти работу в какой-нибудь фирме по рекламному дизайну в Лидсе?» – спросила его мать. Дэвид составил портфолио из своих рисунков, уселся на велосипед и отправился по возможным работодателям, чьи слова он затем с удовольствием передал матери: «Начинать нужно с изучения основ, мой мальчик». Один раз кто-то из работодателей предложил ему неоплачиваемую стажировку, которая позволила бы ему сформироваться как специалисту и получить гарантированное место по окончании, – Дэвид ответил, что ему надо подумать. И предпочел не рассказывать об этом матери.

В конце концов она сдалась и написала ходатайство в департамент образования города Брэдфорда, где ему выделили стипендию в тридцать пять фунтов. Это было немного, но его брат получал даже не вдвое больше за работу, на которой можно было помереть от тоски. Лето Дэвид провел на ферме, собирая и складывая на хранение кукурузные початки, и, загоревший и обветренный, в сентябре переступил порог Брэдфордской художественной школы: одетый в опрятный костюм, который они с отцом недавно купили у старьевщика. Его длинный красный шарф, костюм в полоску со слишком короткими брюками и круглая шляпа поверх черных волос придавали ему вид русского купца – и товарищи прозвали его Борисом.

Они могли называть его как им только вздумается, подшучивать над ним, а он всегда был готов посмеяться вместе с ними. Ничто не могло испортить ему настроение. После двухлетнего ожидания он был наконец волен предаваться своей страсти с утра до вечера. В школе было два отделения: живописи и графики. Когда директор попросил его выбрать одно из них, он не колеблясь ответил: «Я хочу быть художником». – «Вы что, живете на ренту?» – с удивлением осведомился директор. Дэвид не знал значения этого слова и не