Кавафиса). Сейчас он вновь направлялся в Лос-Анджелес, где должен был провести все лето, а может, еще и осень, если надумает. В его жизни, с одной стороны, были Лондон и Брэдфорд, семья, старые друзья, его первый галерист, а с другой – Лос-Анджелес, легкодоступный секс, наркотики, богатые коллекционеры, и между ними – Нью-Йорк, где он бывал при любой возможности, чтобы повидать Генри и походить по выставкам.

За три года он совершил только одну ошибку. В прошлом декабре, незадолго до возвращения в Лондон, в одном из баров квартала Венеция он познакомился с парнем. Спустя несколько дней, проведенных вместе, он уже не мог представить себя без него. «А что, если ты поедешь со мной?» Боб никогда прежде не уезжал из Лос-Анджелеса; Дэвиду даже пришлось отложить отъезд, чтобы подождать, пока он сделает себе паспорт. Они проехали на машине через все Штаты в компании одного английского приятеля Дэвида, который не уставал повторять тому, что он чокнутый. Нью-Йорк Бобу не понравился: он был мрачным, шумным и грязным; еще там воняло. «В Европе совсем по-другому, – сказал Дэвид. – Вот увидишь». Но Боба не впечатлили ни путешествие на трансатлантическом лайнере Queen Mary в каютах класса люкс, заказанных Дэвидом, ни поистине королевский прием, который им устроили близкие друзья Дэвида на вокзале Ватерлоо, ни сам Лондон. Все было для него старомодным. «Старомодный» – других эпитетов просто не существовало. Бобу нужно было лишь накачиваться наркотиками и целоваться. Однажды вечером они оказались в одном баре с Ринго Старром, и, когда Дэвид сказал ему, что за знаменитость сидит с ними рядом, Боб даже и бровью не повел: «Ну, “Битлы” же живут в Лондоне, разве нет?» Как будто, если «Битлз» живут в Лондоне, их можно запросто встретить на любом углу – их или королеву – за то короткое время, что они здесь были! Дэвид был вынужден признать, что никогда еще не встречал настолько тупого человека, и хоть он и находил его невероятно красивым, уже через неделю «Принцесса Боб» стал ему невыносим. Он отправил его в Лос-Анджелес первым же самолетом и поклялся себе, что больше никогда с ним не увидится. То, что он принимал за любовь, было всего лишь сексуальным влечением.

Он уже был в Калифорнии и направлялся в сторону Лос-Анджелеса. Наступала ночь. Он приедет совсем поздно, но наверняка найдется кто-нибудь, кто пустит его на ночлег и выделит матрас на полу. Поскольку от студии в квартале Венеция он давно отказался, Дэвид рассчитывал провести лето у своего приятеля Ника – человека крайне непрактичного, жившего в маленькой съемной квартирке почти без мебели, но очень гостеприимного. Прямо с утра, едва проснувшись, он будет плавать в бассейне у дома.

Он был очень возбужден, когда в понедельник утром вошел в класс, все еще во власти восхитительных видений, сопровождавших его в путешествии. Но где же были загорелые блондины-серфингисты? Перед ним находилась полная аудитория учеников лет под тридцать, если не под сорок, – обеспеченных домохозяек, которым, должно быть, прискучило сидеть дома после того, как их выросшие дети покинули родное гнездо, или будущих преподавателей рисования, которые ну абсолютно не были похожи на моделей Physique Pictorial. Они с любопытством разглядывали Дэвида. Платиновый блондин в огромных очках в черной оправе, в костюме томатно-красного цвета, в разных носках, в галстуке в зелено-белый горох и в подобранной в тон шляпе – он сильно отличался от всех прочих преподавателей. Дэвид вздохнул, размышляя о перспективе на ближайшие несколько месяцев.

Он начал представляться студентам, когда дверь вдруг открылась, и вошел молодой человек.

– Извините, пожалуйста, это курс А200? – неуверенно спросил он.

– Это курс углубленного изучения живописи, – ответил Дэвид, который не знал номера своего курса.

– Простите. Я ошибся.

Сделав несколько быстрых шагов, Дэвид встал между ним и дверью.

– Почему бы вам не попробовать? Это не трудно.

Студент робко смотрел на него. Он был очень юн, совсем еще подросток. У него были светло-карие глаза, длинные ресницы, вьющиеся каштановые волосы, бархатистые щеки, чувственные губы и нос в веснушках.

– Я приехал из Англии, – настаивал Дэвид, – и вы увидите, что я очень хороший преподаватель. Я даже получил золотую медаль Королевского колледжа в Лондоне! – добавил он с улыбкой, как бы подшучивая над собой.

Это был не слишком изящный способ саморекламы, но он заметил, что медали производили впечатление на американцев. Он хотел, чтобы студент остался.

– Раз уж вы вошли сюда, доверьтесь случаю!

Казалось, этот последний аргумент заставил молодого человека решиться.

Часом позже Дэвид затрепетал от радости, когда увидел рисунок, сделанный новым учеником. Он был не только образчиком совершенной красоты – у него был талант.

– У вас хороший уровень. Вы можете спокойно оставаться.

– Я еще не прошел предметы, необходимые для того, чтобы записаться на углубленный курс живописи, – ответил юноша робким голосом.

– Не беспокойтесь. Я сам займусь этим.

Пусть только попробуют сказать, что какие-то формальные препятствия могут встать между ним и Питером.

Потому что его звали Питер – как того друга, в которого Дэвид был платонически влюблен в Королевском колледже. Конечно, Питер – распространенное имя, но он увидел в этом знак судьбы, своего рода реванш.

Питер снова пришел на следующее занятие. Он записался на курс. В конце занятия, когда он собирал свои вещи, не торопясь, будто угадывая мысли Дэвида, тот даже не стал дожидаться, пока из аудитории выйдет последний студент, чтобы предложить ему:

– Выпьем кофе?

Вскоре для него стало обычным делом обедать вместе с Питером после занятий, которые летом проводились ежедневно, ходить с ним на прогулки вдоль пляжа Санта-Моника, после обеда плавать в бассейне у дома, где жил Ник, ужинать у него же пиццей или курицей гриль, с головой уходя в жаркие интеллектуальные споры о современном искусстве. Питер робел и в споры не вмешивался – только слушал. Каждый день он ездил в город и обратно на автобусе: парень жил с родителями и двумя братьями в долине Сан-Фернандо. Ему было восемнадцать лет, он происходил из дружной еврейской семьи и вырос в благополучном пригороде. Его отец был страховым агентом, а мать занималась воспитанием троих сыновей. Он поступил в Калифорнийский университет в Санта-Крузе, но жалел о своем выборе, так как там не было курсов по искусству – вот почему во время летних каникул он посещал курсы в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе.

В течение лета их отношения превратились в нечто большее, чем простая дружба. Это было полное доверие: почти отеческая нежность двадцатидевятилетнего по отношению к восемнадцатилетнему и безоговорочное восхищение младшего старшим; забота друг о друге; постоянное желание встречи; грусть, когда наступал час расставаться, а они не заметили, как прошло время; и все более непреодолимое желание прикосновений – желание дотронуться друг до друга.