Но вот 8 сентября сорок третьего пришла радостная весть: по радио передали, что Италия попросила перемирия и война окончена. Однако, по мнению дедушки, до окончания было еще далеко, и оставалось надеяться, что комендант генерал Бассо даст возможность немцам убраться из Сардинии подобру-поздорову, без всяких эксцессов. Бассо, видимо, придерживался того же мнения, и тридцать тысяч человек из танковой дивизии вермахта под руководством генерала Люнгерхаузена спокойно ретировались, никого и пальцем не тронув, за что генерала Бассо арестовали и судили, но сардцы были спасены. Не то что в материковой Италии. Дедушка и генерал оказались правы: стоило только послушать «Радио Лондон»,[8]которое не раз передавало протесты Бадольо[9]по поводу истребления солдат и офицеров, попавших в плен к немцам на итальянском фронте. Когда бабушка выздоровела, ей сказали, что, если бы не муж, лихорадка скосила бы ее и что заключено перемирие и страна поменяла союзников. На это она со злостью, которую потом не могла себе простить, пожала плечами, словно хотела сказать: «А мне что за дело?».

Ночью бабушка сворачивалась калачиком на высокой кровати, как можно дальше от деда, то и дело сваливаясь на пол. Когда лунными ночами из-за створок дверей, выходивших на lolla, пробивался свет и освещал спину ее мужа, она чуть ли не пугалась, словно с ней рядом был совершенно незнакомый мужчина, про которого она даже не знала, красив он или нет: она на него никогда не глядела, и он на нее тоже не глядел. Если дед спал крепко, она писала на горшок, стоявший под кроватью, но стоило ему едва заметно пошевелиться, она в любую погоду накидывала шаль, выходила из комнаты и шла через двор в уборную рядом с колодцем. Дед, впрочем, и сам не пытался к ней приблизиться, съеживался на своей стороне кровати и тоже часто падал — еще бы, такой тучный — поэтому оба были вечно покрыты синяками. Оставшись вдвоем, а это случалось только в спальне, они никогда не разговаривали. Бабушка молилась на ночь, дед — нет, поскольку был атеистом и коммунистом. Потом один из них говорил: «Доброй вам ночи!» — а другой отвечал: «И вам того же!».

Моя прабабушка настаивала, чтобы по утрам дочь варила мужу кофе. Кофе тогда готовили из нута и ячменя, которые обжаривали в печи на специальной посудине, а потом перемалывали. «Отнеси кофе мужу», — и бабушка несла фиолетовую с позолотой чашку на стеклянном подносе с цветочным орнаментом, ставила чашку в ногах кровати, как миску бешеному псу, и убегала. Этого она тоже всю жизнь не могла себе простить.

Дедушка помогал в полевых работах и неплохо справлялся для городского жителя, который раньше только и знал, что учиться или работать в конторе. Часто он подменял жену, которую совсем замучили почечные колики. Ему казалось чудовищным, что женщина должна выполнять такую тяжелую работу в поле и носить от источника полные кувшины воды на голове, но из уважения к семье, которая его приютила, он высказывал эти мысли, только абстрактно рассуждая о нравах сардской глубинки. Кальяри другой: там люди не обижаются по пустякам и не видят во всем подвох. Может быть, морской воздух делает людей свободнее, по крайней мере в каком-то смысле, только вот политика их совсем не интересует, тут их не прошибешь и не расшевелишь.

Впрочем, все, кроме бабушки, которая плевала на все на свете, слушали «Радио Лондон». Весной сорок четвертого стало известно, что в северной Италии шесть миллионов бастующих, что в Риме в ответ на убийство тридцати двух немцев устроена облава и расстреляно триста двадцать итальянцев, что 8-я армия готова к новому наступлению и что ранним утром 6 июня союзники высадились в Нормандии.

В ноябре «Радио Лондон» объявило, что военные действия на итальянском фронте, видимо, прекратятся и партизанам Северной Италии рекомендуется выжидать и использовать силы исключительно в акциях саботажа.

Дед сказал, что до конца войны, видно, еще далеко и он не может бесконечно сидеть у людей на голове, вот они с бабушкой и уехали в Кальяри.

Поселились в меблированной комнате на улице Сулис, с окнами во двор-колодец, общими кухней и туалетом. Хотя бабушка никогда никого ни о чем не спрашивала, она все же узнала от соседок все подробности о гибели дедушкиной семьи 13 мая сорок третьего.

В тот роковой день все, кроме самого деда, пораньше вернулись домой, собираясь отпраздновать его день рожденья. Его жена, leggixedda,[10]холодная и необщительная, именно в этот день, невзирая на военное время, испекла пирог и собрала всю семью. Одному Богу известно, как давно она начала закупать на martinicca[11]сахар по грамму и остальные ингредиенты. Вот бедняжка, да все они бедняги! Неизвестно, как так случилось, что, услышав сигнал тревоги, они остались дома, а не бросились в убежище под городским парком. Самая абсурдная, но, пожалуй, наиболее вероятная причина в том, что пирог еще не пропекся или тесто только поднималось, и они так дорожили им, этим чудесным пирогом. Повезло еще, что детей у них не было, говорили соседки, ведь жена, мать, сестры, зятья и племянники легко забываются. Вот и дед поспешил всех их забыть, понятное дело, достаточно взглянуть на вторую жену — красавицу. Он всегда был человеком веселым, сангвиником, бабником, одним из тех, кого мальчишкой фашисты для усмирения поили касторкой. Потом он всю жизнь над этим смеялся и шутки отпускал — казалось, он способен пережить все, что угодно. Любитель поесть и выпивоха, завсегдатай борделей, о чем знала даже жена — бедняжка, как она, наверно, страдала: ведь она сама-то была настоящей пуританкой, наверное, стеснялась даже мужа и раздевалась только в темноте, хотя скрывать-то ей было особо нечего, и вообще непонятно, с какой стати они взяли да поженились.

А вот бабушка была истинной женщиной. Конечно, именно о такой он всегда и мечтал: пышная грудь, копна черных волос и огромные глазищи, и потом, она такая нежная, вот они-то, видно, обожают друг друга, влюбились с первого взгляда и поженились через месяц. Жалко ее, страдалицу, с этими ее гадкими коликами, соседки ее так полюбили: пусть себе готовит еду, когда вздумается, как только здоровье позволит: не беда, если они уже успели прибрать кухню.

Бабушка дружила с соседками с улицы Сулис всю свою и их жизнь. Ни разу они не поссорились, ни разу по душам не поговорили, но постоянно были вместе. Во времена улицы Сулис они собирались на кухне за мытьем посуды: одна мыла, вторая споласкивала, третья — вытирала, и если бабушка плохо себя чувствовала, mischinedda,[12]они работали и за нее. И за последними событиями на фронтах войны она тоже следила вместе с соседками и их мужьями. На ледяной кухне улицы Сулис, натянув две-три пары носков, заштопанных на пятках, и сунув руки под мышки, они слушали «Радио Лондон».