— Пигалица-то эта? — зыркнул на него Павел Петрович и задумался. Из этого состояния его вывел дворовый Семен. Помявшись, он глухо произнес, будто сидел на дне пустого колодца:

— Павел Васильевич правду вам говорит, барин. Я тоже слышал, как она всю ролю Пальмиры наизусть сказывала. Она давно хочет, чтобы вы ее в театре попробовали…

— Твоих еще советов мне недоставало, оглобля, — буркнул Есипов и оглядел своих артистов, стоявших вокруг своего барина-антрепренера. — Почему не все одеты? — гаркнул он, испепеляя всех взглядом. — А ты, Пашка, — перевел он взор на своего камер-лакея, одетого пророком Магометом, — приведи ко мне эту Настьку. И чтоб живо!

И пошто парням надо обязательно хватать и щупать девок за всякие разные места? Что они находят в этом такого, что глаза их так странно блестят, голос садится и хрипнет, а руки начинают дрожать? Вот и Кирюха вчера потащил ее в овин, а как пришли, тотчас полез своими слюнявыми губами целоваться и стал лапать ее за грудь и зад. Да еще глаза закатил и задышал, будто доселе бежал без передыху с версту али две…

Девки сказывали, сладко бывает, когда парни тебя трогают, и дюже приятно, а вот ей так не сладко было, ну нисколечко. Только досада и неловкость от чужих рук в местах, где им бывать не след. А как Кирюха еще и жаться к ней начал своей этой штуковиной, как черен у лопаты, твердой, что у парней между ног, так она и вовсе его оттолкнула да и пошла из овина вон. Кирюха ей вслед: вернись, дескать, я боле не буду ничего такого, коли сама не захочешь, а она и ухом не повела. Ушла, и все тут. Может, и зря, ведь теперь Кирюха и глаз до нее не кажет, дуется. Разобиделся, верно, шибко.

Настя вздохнула и оторвала взор от окна. В девичьей избе пусто — большинство ее насельниц заняты в сегодняшнем спектакле «Магомет»: играют наложниц гарема шейха Мекки Зопира и воеводы Магомета Омара. А потом они будут прислуживать за ужином гостям барина, садиться им на колени и потчевать вином, сопровождая чаши своими лобзаниями с припевкой:

«Обнимай сосед соседа, поцелуй сосед соседа, подливай сосед соседу…»

Будет прислуживать гостям и она, будет улыбаться и повизгивать, когда кто-нибудь из гостей, уже крепко выпив, ущипнет ее за бок или ягодицы, полагая, что этим он доставляет молодке несказанное удовольствие. А потом… Впрочем, лучше не думать, что будет потом, ежели она приглянется кому-либо из гостей барина…

Это случилось два года назад, когда ей только стукнуло шестнадцать. Гостей понаехало много, аж на двух линейках, и барин велел ей обрядиться в лучшее и идти к гостям. Она прислуживала какому-то сухощавому старичку годов под семьдесят, а потом ее усадили рядом с ним. Позже она узнала, что это был князь Александр Андреевич Гундоров, отставной поручик и помещик Спасского уезда, который попросил барина, чтоб к нему подсадили самую молоденькую. Он стал потчевать ее вином и настойками, а когда ужин закончился, барин велел постелить князю в отведенной ему комнате.

— Будешь делать все, что князь прикажет, — сказал Павел Петрович и строго посмотрел на нее. — Поняла?

— Поняла, — ответила она и, как учили, сделала книксен.

Она быстро застелила князю постель и застыла в ожидании приказаний. Гундоров, нимало ее не стесняясь, разделся и, оставшись в одной рубахе, медленно подошел к ней.

— Девочка моя, — погладил он ее по черным курчавым волосам. — Душечка.

Его красные, будто натертые свеклой старческие губы расплылись в сахарной улыбке.

— Куколка моя, — прошептал князь, и подбородок его мелко затрясся. — Раздевайся, что же ты?

Настя стояла, не двигаясь и не понимая, чего от нее хочет этот старик.

— Боже мой, ты же ничего не…

Князь замолчал, восторженно глядя на нее и часто моргая своими блестящими крохотными глазками.

— Позволь, позволь я сделаю это сам.

Дрожащими пальцами он с трудом развязал узелок на переднике. Потом снял с головы наколку и принялся расстегивать пуговички платья.

— Что вы делаете? — прошептала она, уже понимая намерения князя. — Не надо…

— Девочка моя, душечка, — продолжал бормотать князь, с трудом справляясь с пуговичками и шнурочками. — Сладенькая моя, куколка…

Наконец платье упало к ногам Насти. Князь чуть не подпрыгнул от восторга и принялся целовать ее смуглые плечи и шею, а затем скользнул ладонью к ее маленькой груди.

— Прелесть, прелесть моя, — зашептал он ей в самое ухо, и тут она почувствовала его ладонь меж своих ног. Князь шумно задышал, по телу его пробежала дрожь, и его палец, больно царапнув мягкую кожицу ее девичьего естества, стал медленно проникать внутрь.

— Мне больно, — попыталась она оттолкнуть его, но Гундоров держал ее цепко. Затем стало по-настоящему больно, и она забилась в руках старика, как рыбица, только что вынутая сетью из воды. Палец старика стал быстро двигаться, а потом Гундоров повалил ее на постель и задрал ее рубашку. Настя продолжала биться под ним, крича и плача, что, видно, только больше возбуждало князя. Он судорожно целовал ее шею и грудь, и она едва успевала уворачиваться, чтобы не встретиться губами с его ярко-красным слюнявым ртом.

Сделав несколько движений, Гундоров тонко вскрикнул и стал подрагивать всем телом. А потом откинулся на подушки, тяжело дыша и отдуваясь. Настя вскочила, схватила платье и передник, валявшиеся на полу и, с трудом сдерживая рвоту, вылетела из комнаты.

Ее стошнило, как только она выбежала из господского дома. Ее рвало сильно, с надрывом и кашлем, как бы выворачивало наружу. Кое-как одевшись, она прошла в девичью избу и рухнула на тюфяки.

— Что случилось? — спросили ее.

— Этот противный старикашка, — только и вымолвила она и забылась в вязком сне, который, какой бы он ни был, все лечит.

Впрочем, ей еще везло. Была она небольшого росточка, щуплая, черноглазая, черноволосая и смуглая и походила более на подростка, нежели на вошедшую в девичьи лета прислужницу. Посему охотников провести с ней время среди гостей барина находилось мало, а то и вовсе не было. Но даже редкие случаи ублажения гостей приносили ей после случая с князем Гундоровым такие душевные и телесные муки, что она долго после того сидела, упершись взглядом в окно, и тогда не стоило к ней подходить ни с утешениями, ни тем паче с разными шуточками. Мало того, что Настя могла резко ответить, но и смотрела так, что еще чуть, и она прожгла бы взглядом насквозь.

Единственным утешением и отрадой стали для нее театральные представления, которые устраивал для своих гостей барин.

Если их давали в его летнем театре, то она, расположившись на траве возле самой сцены, смотрела их с другими дворовыми и челядью. Когда спектакли шли в домашней зале, она тайком проникала за кулисы, и оттуда смотрела за разворачивающимся на сцене действом, захватывавшем ее целиком. Она как бы растворялась в нем и переставала существовать. Все печали и невзгоды становились мелкими и незначимыми и отодвигались куда-то далеко, и в зависимости от виденного на сцене она становилась то возлюбленной датского принца Офелией, то сиротой Нисой, то Ильменой, наложившей на себя руки из-за интриг новгородского князя Синава, то Клариссой, а то и шведской княжной Зафирой. Как-то само собой она выучила все заглавные женские роли пьес, что ставил барин в своем театре, и однажды вдруг почувствовала, что нашла что-то такое, столь важное, без чего ей уже не прожить и чего отнять у нее никому не удастся.