Так о чем она думает, моя рыба? Разумеется, я не требую, чтобы она размышляла, предавалась рациональной деятельности, выстраивала силлогизмы и опровергала софизмы, конечно же нет, но неужели моя рыба никогда не смотрит, что происходит по другую сторону толстого стекла, отделяющего ее от мира людей? По всеобщему мнению, ответ негативный: нет, моя рыба не думает, ее интеллектуальная деятельность ничтожна. Я нахожу это жестоким. С рыбами невозможно установить человеческие отношения. Хотя рассказывают же о них анекдоты рыбаки. Но эти люди редко встречаются в моем Родимом Городе; а их анекдоты словно придуманы как раз для меня: легенды и плод воожабрения. Вне своего аквариума рыбье смущество имеет какую-то жизнь. Его смуществованию можно придать какой-то смысл: оно плывет по реке вверх и вниз (у чужеземцев я видел немало рек), проплывает меж водорослей, прижатых течением ко дну, подстерегает свою жертву, попадается на наживку. Да, насчет речной рыбы понять еще можно. Но насчет рыбы морской? Сардины? Селедки? Трески? Сардина — это ведь полное отупение! Недавно, попав по ошибке в один из кинематографов Чужеземного Города, я увидел сардин[6]. Плашмя, друг на дружке, неисчислимые в компактной морепродуктовой массе, они плебейски терлись чешуей. Но ведь сардина — это живое субщество! А треска?! А селедка?! У меня на глазах наворачиваются слезы. Папа! Мама! Как жестока жизнь рыбы в косяке! Стоит только вдуматься, и кажется, что сейчас расколется голова. Мы рождаемся миллионным хором, затем, всем вместе нам, сестрам-селедкам, предстоит пересечь неизмеримый Океан, прижимаясь плавником к плавнику и рискуя попасть в сети. Вот она, наша селедочная жизнь. А особь, что находится в середине косяка? Миллионы сородичей окружают ее со всех сторон, и вот, в один прекрасный день — хотя ей не ведом ни день, ни ночь, — и вот однажды она, серединная селедка, чувствует головокружение. Да, головокружение. Какая участь ее ожидает? О, какое мрачное сгуществование! Папа! Мама! Как жестока жизнь рыбы в косяке!

Это становится просто невыносимым. У меня от этого чешуя встает дыбом. Соль разъедает десны. От кипящего Океана под мое окно долетают последние лопающиеся пузыри. Я так одинок в этом городе, где вынужден томительно изучать чужеземный язык. Но это меня волнует меньше всего. Меня это не интересует. Мой Родимый Город присудил мне Почетную Стипендию, чтобы я смог глубоко познать этот язык. Учитель тарабарщины — вот та единственная роль, которую прочит мне отец. Я не хотел бы его разочаровывать; я покажу себя достойным милости, которой он для меня добился; я способен на сердечность и признательность; но почему отец считает меня глупым? Я стану учителем абракадабры, пусть. Я могу склониться и смолчать, но я не в силах избавиться от других переживаний, касающихся науки жизни. Жизнь! Я посвящу свою жизнь изучению жизни![7]Клянусь, здесь и сейчас, перед этим окном, которое выходит на одну из коммерческо-стратегических улиц Чужеземного Города. Я встал, вытянул руку в сторону наружного воздуха и сказал: «Я и т. д. … жизни». Затем снова сел. Дело сделано. Отныне мое судьбществование имеет смысл, и я считаю, что, придав жизни смысл еще в молодости, можно расширить свои возможности и интенсифицировать свое будущее, короче, выстроить судьбу. Мне кажется, что именно сейчас восходит та звезда, что приведет меня к вершинам, которых я хочу достичь и которых я достигну. Ибо у меня есть гордость. Я доберусь до вершин науки жизни, и хрен с ней, с этой чепухой-чебурлой, с этим говором чужеземцев, которых мы видим лишь в качестве туристов, да еще и редких к тому ж. Да и зачем вообще с ними говорить?

Сегодня я опять пошел в аквариум. Видел мурен. Их держат поодиночке. Они свирепы. Питаются мясом. Во времена, когда у народов были императоры, мурены ели рабов — так пишут журналисты. Мурены очень отличаются от других рыб, и прежде всего — жестокостью. Однако жестокость — одна из кардинальных категорий жизни человека в обществе[8]. Все это очень загадочно. То, что жестокость некоторых рыб спасает их от ужаса, присущего жизни рыбьего рода в целом, представляет еще один повод для беспокойства. Кажется, лишь в силу своей жестокости мурена становится независимым индивидуумом!

У меня есть и другой повод для опасения: скат. От анатомического строения этой рыбы у меня сжимается сердце; я страдаю при одной мысли о том, что ее голова расположена непонятно где — то ли на спине, то ли на животе… Ее жабры… я принимаю их за глаза. А глаза… они у нее на брюхе! А еще у нее есть нос! И маленький свирепый рот! Рассмотрев этот страшный лик, я чуть не заплакал от горя; тут явление взмахнуло плавниками, словно крыльями, взмыло к поверхности воды и внезапно превратилось в какую-то морскую птицу, в отраженный образ ширококрылого альбатроса[9]. Нет, скуществование ската — это что-то невероятное! Иметь расположенные таким образом глаза, летать в воде, да еще и ничего не делать! Невероятно!

Вот в чем дело. На лестнице живых существ я выбрал слишком низкую ступень[10]. Между нами — целая пропасть. Обезьянья жизнь вполне допустима; коровья — кое-как; птичья — с натяжкой. Но я совершенно не в состоянии понять того, что эти твари ничем не заняты и это их совсем не тяготит. Ладно, это их дело. Оставим ихтеологию. Сегодня утром я получил два письма, одно — от отца, другое — от Поля.

Первый пишет: «Наш город готовится к Празднику. Я сожалею, что ты не сможешь на нем присутствовать; такого красочного праздника не было уже много-много лет. Я пойду на значительные жертвы, что увековечит мое богатство и мою славу. Надеюсь, ты пылко трудишься и покажешь себя достойным Почетной Стипендии, которую я с таким трудом для тебя заполучил. Какое счастье, что я смог добиться, чтобы тебя удостоили этого заслуженного отличия, которое обеспечивает блестящее, уважаемое и небывалое положение в Родимом Городе: дипломированный гид-переводчик-толмач-драгоман. Это ли не прекрасно? Какое будущее, сынок! И чем только ты не обязан мне? И кем бы ты стал без меня? И что еще ты должен сделать ради меня? Будь достойным моего великого имени. Трудись».

Ладно.

Второй пишет: «Спасибо за средство передвижения на двух колесах, которое ты мне отправил. Теперь я уже научился им пользоваться и удивляю население, чего вовсе не желал. Все говорят, что в этом году Праздник затмит своим блеском все, что когда-либо устраивалось. Жалко, что тебя здесь не будет. Но самое интересное не это. Жан делает курьезные открытия: он идет по очень странному следу. Когда мы все окончательно проверим, то проинформируем тебя относительно этой необычной новости. Велосипед мне очень пригодился».