— Вам кто-то звонил, мсье.

— И сюда тоже? В течение некоторого времени меня преследует некий одержимый тип…

На лице Филиппа озабоченное выражение.

— Я не хотел вас волновать и поэтому не говорил, что он вас преследует…

— Ему это скоро надоест.

— Не думаю. В каком часу подавать ужин?

— Я не хочу есть. Предпочитаю прогуляться.

— Вы могли бы снова заняться бегом.

Я прекратил бегать из-за пса Энджи. Когда я бегал по окаймленным жасмином аллеям, он откуда-то появлялся, а когда я останавливался, показывал мне клыки. Он хотел меня укусить. И был прав.

— Мсье… Относительно этих звонков…

Я смотрю на седые волосы Филиппа, на очки, восхищаюсь его манерами. Он — джентльмен, а я всего лишь выскочка.

— Что?

— На вашем месте…

Но он не на моем месте. В огромном холле, стены которого заставлены копиями греческих статуй и украшены фресками, мне наконец удается скрыться в туалете. Я оказываюсь в тесной комнатке, отделанной черным мрамором. Там невозможно дышать. Меня воротит от запаха дезодоранта, источающего сильный сосновый аромат. Я справляю нужду, глядя на силуэт самурая, инкрустированный в стену перед унитазом.

Порочный декоратор повсюду разместил японцев, размахивающих своими мечами.

Я мою руки, передо мной зеркало, поддерживаемое двумя гейшами. Одна из них прикрывает веером половину лица, а другая поддерживает своими тонкими пальцами рамку зеркала. У обеих маленькие глазки и белые лица. Глупая фреска. Я смотрю на себя в зеркало: выражение лица напряженное, но вполне любезное. Мне удается хорошо скрывать ад, который у меня внутри. Внезапно я вижу в своем черном зрачке лицо Энджи. Я опускаю веки, передо мной цветные круги. Энджи переходит из одного в другой, как в цирке.

Я выхожу из ужасного туалета и, следуя ритуалу прошлого времени, направляюсь к своему креслу, стоящему в салоне перед камином готического стиля. Чуть поодаль в душной темноте у бара Филипп занят приготовлением виски. Я чувствую, что он хочет мне помочь. Он уже советовал мне завести подружку, что, по его мнению, было бы полезно для восстановления душевного равновесия. «Мужчина есть мужчина», — сказал он тогда. Действительно, вот уже целый год я живу взаперти наедине с угрызениями совести, которые заглушаю снотворным. Я не интересуюсь ничем, кроме власти. Думаю только о том, как ее получить. Наконец-то.

Все шло очень хорошо вплоть до позавчерашнего дня. Моя сообщница удача мне покровительствовала. Я, появившийся из небытия француз, добился невозможного: очень скоро я буду богатым американским гражданином. Меня будут, что очень важно, сильно уважать. С самого раннего возраста я внушаю людям доверие. У меня честный взгляд, холодная и крепкая рука. Но я опасен. Независимо от моей воли, я приношу людям неудачу, как другие приносят букеты цветов.

Я слышу, как Филипп говорит:

— Я распорядился подать суфле из омаров к восьми часам.

— Я не голоден.

— Вы должны есть, — отвечает мне эхо.

Затем, слегка огорченный моим упрямством, он уходит в свою комнату. По моей настоятельной просьбе он изолировал меня от слуг. Изредка в коридоре я встречаю горничную-пуэрториканку, которая приветствует меня. Повар? Я несколько раз видел его, но даже не смогу узнать в толпе людей. Садовник ассоциируется в моем сознании лишь с неким увиденным из окна силуэтом, с доносящимся до меня дробным надоедливым звяканьем грабель о камни или со звуком садовых ножниц.

Сегодня вечером мне страшно как никогда ранее. Я хватаю бокал из плотного хрусталя. В этот час мне часто кажется, что я слышу какие-то нежные звуки. Иногда доносится забытая мелодия… Тогда я устремляюсь в темный угол огромного салона, где стоит рояль «Стенвэй», и вижу на блестящей поверхности клавиш похожие на отпечатки пальцев пятна. Я даже крикнул: «Войдите!» Кто-то стучит в дверь. Нет, никто не входит. Это кровь стучит в моих барабанных перепонках. Скоро я продам этот проклятый дом.

— Ужин подан, — объявляет Филипп.

Я не могу избежать ужина в одиночестве за овальным столом на двенадцать персон под присмотром отца Энджи. Его портрет занимает весь простенок. Г-н Фергюсон улыбается с загробной вежливостью. Филипп, в белых перчатках, наливает мне в тонкую фарфоровую тарелку несколько ложек мусса или чего-нибудь другого. Когда моя вилка с вульгарным звуком касается фарфора, инициалы Э. Ф. появляются из-под черной икры, шпината, из-под всего. С каким первобытным удовольствием я съел бы спагетти, политые томатным соусом, которые когда-то готовил мне дядя Жан, или пиццу, выплевывая в кулак косточки оливок.

Поднимаясь на второй этаж, я прохожу мимо Энджи. На ней белое платье, бретельки блестят, вероятно, настоящими бриллиантами. У ее ног лежит Нил, собака породы хаски, который даже здесь глядит на меня недобрыми голубыми глазами. Портрет написан кистью одного модного художника. Он брал его на выставку «Лица знаменитых женщин» и, увы, вернул.

Это богатство не перестает удивлять меня. В тот день, когда я впервые увидел этот дом, представляющий собой смесь колониального стиля и греческого храма, я из вежливости улыбнулся. Энджи купила его у одной голливудской звезды, которая спустя немного времени после продажи покончила с собой во время очередного запоя. «Он уродлив», — весело сказала тогда Энджи. Но место было просто уникальное, а внутреннее убранство шикарно. «Я хотела было убрать статуи, — продолжила она, — но потом поняла, что если тут к чему-нибудь притронешься, то нарушишь равновесие и что тогда мне придется выпотрошить, как цыпленка, весь дом. Здесь дурной вкус поднят на уровень произведения искусства. Вот увидите, Эрик, вы к нему привыкнете». Как только я получу на него юридические права, я обязательно продам этого цыпленка. Он стоит от пяти до восьми миллионов долларов.

Я протирал штаны на тротуарах Парижа, часто оказывался на земле под градом ударов. В этом доме, где насмешливый декоратор соединил плохой вкус с тщательным подбором деталей, я уже целый год ношу маску человека, убитого горем, но упорного в работе. Если когда-либо меня признают виновным, чтобы расположить присяжных заседателей, адвокат напомнит о моей верности: «В этом большом доме восемь спальных комнат, и мистер Ландлер мог выбрать любую. Но из любви к усопшей он никогда не покидал семейное ложе».

Когда я направлялся к спальне, месту моего ежедневного наказания, в голову снова пришла и стала более отчетливой мысль о самоубийстве. Умирать трудно.

Я должен войти в комнату, стены затянуты белым шелком. Я вхожу туда, и абсолютный порядок, мстительная гармония комнаты приводят меня в бешенство. Что я здесь делаю? Я здесь посторонний. Я иду в гардеробную комнату, бросаю на пол мою одежду, надеваю пижаму и успокаиваюсь: ящики битком набиты снотворным. Как огромная муха, я бьюсь об стены и не нахожу отверстия, через которое можно было бы улететь. Внизу бурлит Лос-Анджелес, гангстеры убивают друг друга, а у меня есть только одна привилегия — выбор момента смерти. Я не желаю быть на поводке, лучше умереть! Я проглатываю две таблетки, запиваю из бутылки, вода течет по подбородку. Я сажусь на край кровати и словно загипнотизированный смотрю на телефон. Я знаю, что он позвонит и я сниму трубку. Мне было стыдно показывать Филиппу, что я боюсь, но мне нужно знать, какую же я совершил ошибку. Непоправимый промах.