Она перевела взгляд на приборную доску. Если набраться терпения, неотрывно наблюдать за топливомером, можно просчитать расход бензина за час. Затем разделить запас бензина на расход топлива при полете в номинальном режиме. Самолет заправлен под завязку, имеется также навигационный запас. На консолях, под плоскостями крыльев установлены дополнительные топливные баки емкостью килограммов по сто пятьдесят каждый. Но сколько топлива несет в себе сам самолет, какова емкость танков, расположенных в крыльях и центроплане? Это вопрос на засыпку. Когда Панова снова посмотрела на звезды, оказалось, что самолет изменил курс и летит строго на юг.

Как только будет израсходован бензин из резервных баков, пилот сбросит их вниз. Значит, уменьшится сопротивление, расход топлива тоже уменьшится, а скорость возрастет… И все расчеты придется начать сначала. Над этой задачей голову сломаешь. Ясно одно: путь неблизкий. Остается надеяться, что Зубов или Суханов ненароком проговорятся, назовут пункт назначения во время радиообмена с диспетчерским пунктом одного из аэродромов.

Но ультракоротковолновая радиостанция молчала.

Весь предыдущий день состоял лишь из неудач и обломов. С самого утра она носилась по коридорам одного из министерств, согласовывая и утверждая интервью с важным хреном, который запретил публикацию и пригрозил подать в суд на газету, если заранее не увидит готового текста. Вся эта беготня не имела результата, самому главному идиоту в этом кефирном заведении что-то не понравилось в статье, он сказал, что сам все исправит, перепишет и уточнит цифры. А на следующей неделе пришлет статью с курьером.

После обеда, когда Панова, вконец измотанная чиновничьей тупостью и крючкотворством, вернулась в рабочий кабинет, ее вызвал шеф-редактор Павел Ларионов, который должен вести завтрашний номер газеты. Все материалы на загонные полосы уже готовы, макет сверстан, но Ларионов, уставившись на экран компьютерного монитора, выразительно морщился, будто он только что проглотил несвежую котлету и теперь испытывал мучительные позывы тошноты.

– Это полосу ваш отдел делит с отделом культуры, – он любезно предложил Пановой стул, но на том все любезности кончились.

– Газета выйдет в воскресенье, – сказал Павел. – И люди ждут материалов, которые можно по-чи-тать. А у нас тут… Даже слова не подберу. Полная хренотень. Взгляду не за что зацепиться. От культуры две заметки о театральных премьерах плюс кинокритика, столбец о книжных новинках. От вас репортажи об открытии шикарного кабака, куда якобы съедется вся наша артистическая шобла во главе с этой безголосой сволочью… Ну, толстозадой. Еще репортаж о благотворительном аукционе для светских персонажей. Плюс фотографии, на которых те же самые морды, которые каждый день по телеку показывают. Эти хари и так всем осточертели. И теперь я хочу спросить: ну и что?

– Ну и что? – повторила Панова, понимая, куда клонит шеф-редактор. Она тосковала.

Полосы действительно бедные, читать особенно нечего. Значит, вместо ресторанного обозрения придется ставить что-то другое, но приличных репортажей в отделе нет. Корреспонденты догуливают отпуска, а светская жизнь в начале сентября еще не началась, тут полный штиль.

– Такие или почти такие полосы выходят у нас каждое воскресенье. В чем суть претензий?

– В том суть, что читать нечего. Несколько кудрявых заметок об одном и том же. Кого колышет этот долбаный кабак или аукцион? Такой газетой брезгливый человек даже задницу вытирать не станет. Не то что читать эту галиматью. Заметку об аукционе я снимаю. В ней двести восемьдесят срок. Мне нужен гвоздевой материал такого же объема, который будет держать две эти полосы. Редактор отдела культуры Дима Сысоев в отпуске. Поэтому с тебя материал. Сдашь его сегодня, а завтра, в субботу, можешь на работу не приходить. Без тебя справлюсь.

– У меня нет гвоздевого материала.

– Значит, сядь и напиши его, как ты умеешь. В своем стиле. Тему я подкину. Десять дней назад повесилась старая поэтесса. Как там ее… А, Ирина Волгина. Ты ведь хорошо ее знала по жизни. Близкое знакомство, даже дружба. Короче, опиши обстоятельства самоубийства, побольше деталей. Ну, как старуха провисела четверо суток в душной ванной комнате. Соседи ткнулись в ее клоповник, потому что через вентиляцию попахивать стало. Ни одна тварь о поэтессе не вспомнила за те четыре дня, пока она в петле болталась. Правильно?

– Правильно. Но то дела давно минувших дней.

– Десять дней – не так уж много. Ведь ты пишешь не горячую заметку на криминальную тему, а нечто другое, – Ларионов, подбирая слово, пощелкал пальцами. – Ты как бы переосмысливаешь вклад поэтессы в современную литературу и размышляешь о том, в каких сволочей все мы превратились. Позволяем заслуженному человеку с голоду пухнуть.

– Да, да, – машинально повторила Панова, понимая, что отбрыкаться от этого задания будет непросто.

– Вот видишь, – обрадовался Ларионов. – Ты со мной согласна, потому что нечем крыть. Кстати, у Волгиной была собака. И этот пес, оставаясь голодным, обглодал своей хозяйке ноги, когда та болталась на бельевой веревке. Видишь, я еще не пропил свою память. А ты всегда при случае вспоминаешь, что я слишком часто бухаю.

– Я ничего такого в жизни не говорила.

Шеф-редактор не заметил последней реплики.

– Нет, милая, я все помню, – сказал он. – Помню все детали, все разговоры. Ты об этом обязательно помяни, об обглоданных ногах. Людям подобные нюансы нравятся. То есть людям нравится, когда такие ужасные вещи случаются не с ними. О причинах, толкнувших бабу на крайний шаг, тоже напиши. Главное – побольше натурализма. Как ее вынимали из петли, кто перерезал веревку, содержание предсмертной записки. Ты справишься.

– Спасибо, блин, за доверие, – ответила Панова. – Но самоубийства – это по отделу преступности, а поэтессы – по отделу культуры. Я тут при чем? Да и предсмертной записки не нашли. Волгина была одиноким больным человеком. Ее последняя книга выходила семь лет назад. Крошечным тиражом. Ей на хлеб едва хватало. Она не нашла в себе сил жить дальше. Бороться с болезнями, одиночеством и нищетой.

– Прекрасно, чудненько. Об этом и крой. Ты ведь раньше работала в отделе преступности, не первый раз тебе писать о висельниках. И еще добавь пару слов о том, какие гады городские чиновники, позволившие поэтессе с именем, лауреату многих премий, подыхать с голоду. Впрочем, нет… О городских чиновниках ни слова. А то поссоримся с московской мэрией, а они нам сделают бяку. Арендную плату повысят или свет отрубят. Или воду отрежут. Придумают, как отыграться.

Минуту Ларионов молча затягивался сигаретой, потом шлепнул себя пол лбу ладонью.

– Вот что. Лучше напиши, что в Союзе писателей бездушные чиновники. Знали о бедственном положении Волгиной и не почесались. Сволочи такие.

– В Союзе ругать некого. Литфонд подбрасывал Волгиной на бедность. Помогали…

– Значит, мало помогали, мало подбрасывали, – шеф-редактор привстал с кресла, шлепнул по столешнице ладонью. – Мы ведь должны кого-то приложить. А Союз писателей ругать можно, хоть последними словами, потому что они нам по фигу. Они бяку не сделают. Прав таких нет.