Я, как когда-то мой отец, каждый год в Задушки[2]зажигаю лампадку. Не на кладбище, а где-нибудь на лугу, на террасе… Как и мой отец, разница лишь в том, что он уходил на пару часов в горы и сидел там, пока не догорит лампадка. Я так никогда и не спросила его, о чем он думал, за кого молился. Не успела. Вчера я была на кладбище в Повонзках. Должно быть, я пришла слишком рано. Суета, невозможность сосредоточиться и без конца звонящие мобильные телефоны. В какую аллею свернуть, где найти место для мистического соединения с душами умерших? И вдруг у кладбищенской стены я увидела группу молодых людей. Множество лампад. Подхожу ближе. Светлые лица, говорят о девушке, которая здесь покоится. «Ты должен ее помнить, она училась на одном курсе с Яцеком, а в феврале на вечеринке у Дороты на ней было красное платье». Было в них что-то настоящее, какое-то благородство и пусть еще не до конца ощущаемое ими, но все же почитание смерти.

Ну что ж, теперь мы знаем, что кладбище Пер-Лашез закрывается в пять, так, может, когда мы окажемся перед закрытыми воротами, зайдем куда-нибудь, чтобы выпить по рюмочке кальвадоса? Как в «Триумфальной арке».

С уважением,

МД

Франкфурт-на-Майне, понедельник, вечер

Домагалик не хочет «опережать мужчину»?! Что я слышу?! Вы не подумали, что этим утверждением откалываете большой кусок от того монументального пьедестала, на котором стоите? Мне всегда казалось, что женщины Вашего склада уже на первой прогулке знают, что они должны получить, а когда они этого не получают, то берут это себе сами. И лишь тогда говорят «adieu».

Вы очень приятно удивили меня. Тем более что Ваш пьедестал воздвигли главным образом мужчины из СМИ. Возможно, лишь затем, чтобы снизу посмотреть, какое на Вас белье. Я, как и Вы, выступаю за равноправие мужчин и женщин, а еще — за разделение ролей, выпадающих на их долю. Как и Вы, я считаю, что инициатива первой близости должна идти от мужчины. Так естественнее, потому что именно так (за немногочисленными исключениями) определила эволюция. Действительно, суфражистки выходили на улицы под антиэволюционистскими лозунгами, но только смешили этим народ. Демонстрациями не изменишь хромосом.

Я не считаю себя знатоком женщин, поэтому Ваше удивление безосновательно. Это все журналисты: сначала в своих рецензиях на «Одиночество в Сети» они так меня окрестили, а после выхода сборника рассказов «Любовница» просто прилепили этот ярлык мне на лоб. Мои попытки содрать его пока что не дали результата. А я хочу во что бы то ни стало избавиться от этого ярлыка, потому что, во-первых, к сожалению, он не по моей части, а во-вторых, чувствую, что пресловутое «знание женщин» отождествляется многими с имеющим негативную коннотацию «бабником». А я не бабник. То, что рассказ «Любовница» я написал от первого лица единственного числа женского рода, вовсе не означает, что я знаю женщин. Это означает лишь то, что я рискнул рассказать о женщине так, как я ее понимаю. А понимаю я ее как лучшую часть человечества, которой, несмотря ни на что, в этом мире приходится хуже всех остальных. Причем даже там, где уже давно равноправие записано золотыми буквами в главнейшие правовые акты. Что бы ни делала женщина, она должна делать это в два раза лучше, чем это делает мужчина, чтобы сделанное ею было оценено хотя бы вполовину так же хорошо. К счастью, — Вы это знаете лучше меня, — это вовсе не так трудно, правда? Но все равно несправедливо. Парадоксально, но эта несправедливость по отношению к женщине обернулась против мужчин! Ибо при истинном равноправии женщины могли бы, делая все то же самое, иметь в два раза больше времени для своих мужчин.

Кроме того, мне кажется, что я подготовился к этой теме очень даже тщательно. Как ученый. Я прочел Энгиер, Фрейда, Юнга, Фишер, Райта, Домагалик, Графф, Дунин и Хорни. Читал я также Вулф, Нин, Елинек и Плат… И не только читал. Еще я слушал женщин, когда они говорили о себе, и потом долго размышлял над тем, что они сказали. Во время этих рассказов я старался не просто смотреть на них, я старался заглянуть в них… Я провел целый день у гинеколога во Франкфурте, чтобы все узнать из первых уст. До сих пор я — эдакий феминист-мужчина — борюсь с моей немецкой больничной кассой, чтобы она возместила мои расходы за этот визит. В немецких больничных кассах нет равноправия: мужчины лишены права посещать гинеколога (смех). Если я и изучал природу женщины перед тем, как писать свои книги, то вовсе не с целью эмоционального покушения на них и уж тем более не с целью то и дело инкриминируемого мне группового их обольщения.

Вы растрогали меня рассказом о своем отце, ждавшем в горах в Задушный день, пока не погаснут лампадки, которые он принес. Для меня Задушки — это время, когда я хочу остаться наедине с собой. Но в этот день я вовсе не одинок. Мои родители умерли так давно, что оставшиеся после их смерти одиночество и пустота уже давно преодолены мною. В Задушки мне хочется поговорить с ними, посоветоваться. И еще хочется поплакать. А плакать лучше в одиночестве…

В Задушный день мне всегда вспоминается история человека, который практически ежедневно возжигает кому-нибудь лампадку.

Однажды молодой бедный врач из Штума, получивший образование в Гданьске, приехал на практику в Гёттинген. На шесть месяцев. В клинику. Врач любил некую Агнешку из Гдыни. Очень любил. Писал ей письма. Звонил. Не мог дождаться, когда же закончится практика и он вернется домой. Агнешка из Гдыни не ждала, не писала, не звонила.

Впрочем, нет, она написала однажды. Через месяц. Что они расстаются.

Врач потерял смысл жизни.

Он стал ходить по горам в надежде, что сорвется, стал летать на параплане в надежде, что когда-нибудь мотор подведет, стал прыгать с парашютом в надежде, что тот не раскроется. Все зря.

Он не сорвался ни в Альпах, ни в Гималаях, мотор не подводил, а парашют всегда раскрывался. При этом он обнаружил, что во время мотогонок и прыжков с парашютом ветер прекрасно осушает слезы.

Он был хорошим врачом. В Польшу возвращаться ему не хотелось. Остался в Гёттингене. Прочел в газете, что нужен врач в детскую больницу. Для детей на последней стадии рака. Недалеко от Гейдельберга.

Все, о чем только можно мечтать: прекрасный современный стеклянный дом в парке, томограф SPIN, томограф NMR, две операционные, вертолет. Квартира рядом. Большие деньги. Пожизненный контракт. Палаты солнечные, яркие. Рядом гостиница для родителей. Потолки покрыты картинками. Винни-Пух, Микки-Маус, Симпсоны…

В таких больницах картинки на потолке, а не на стенах, потому что дети по большей части все лежат и у них даже нет сил смотреть по сторонам. Операции проходят в самых современных операционных блоках. Исследования проводятся с помощью новейшего оборудования. И все только ради того, чтобы знать, сколько — месяц или все-таки сорок пять дней.

Но самое главное место в этой больнице вовсе не кабинет с томографом, а часовня. Поначалу родители не ходят туда. Под конец там оказываются все. Большое, просторное, светлое помещение. Под крестом большая доска, металлическая, чтобы на нее можно было магнитиком прикрепить свой листочек со словами прощания. А при входе в клинику, сразу за автоматическими дверями, — другая доска. Не магнитная. Обычная, пробковая. На ней цветными кнопками прикреплены листочки с именами тех, кого не стало за последнюю ночь. Рядом с листочками с именем и фамилией — маленькие проволочные корзиночки, прибитые к доске гвоздем. И в каждой такой корзиночке — плюшевый мишка или кукла. Если на доске ничего нет, значит, день в больнице прошел относительно благополучно. Молодой врач из Штума, которого бросила женщина из Гдыни, может больше не летать на параплане. Да и не хочет больше летать.