Зачем я пришел на мост Искусств? Мне кажется, в этот декабрьский четверг я собирался перейти на правый берег и выпить вина в маленьком кафе на улице Ломбар, где мадам Леони погадает мне по руке и расскажет о том, в какие путешествия я отправлюсь и какие сюрпризы ждут меня впереди. Я никогда не приводил тебя к мадам Леони, чтобы она погадала тебе по руке, возможно, потому, что опасался, как бы она не прочитала по твоей руке какую-нибудь правду обо мне, поскольку ты всегда была ужасным отражением меня самого, каким-то кошмарным механизмом повторений, и то, что мы называли «любить друг друга», может, было просто то, что я стоял перед тобой с желтым цветком в руке и ты держала два подсвечника с зелеными свечами, а время осыпало нас дождем отказов и прощаний и билетиков на метро. Так что я никогда не приводил тебя к мадам Леони, Мага; и я знаю, почему ты мне это сказала, тебе, мол, не нравится, что я вижу, как ты ходишь в маленький книжный магазин на улице Верней, где согбенный старик все заполняет и заполняет книжные формуляры и знает все, что только можно знать обо всем на свете. Ты ходила туда поиграть с котом, и старик впускал тебя, не задавая вопросов, довольный тем, что время от времени ты помогала ему достать какую-нибудь книгу с верхней полки. И ты грелась у его печки с большой черной трубой, и тебе не нравилось, что я знаю, как ты греешься у этой печки. Но все это следовало сказать в нужный момент, а ведь так трудно понять, какой момент для чего нужен, и даже сейчас, когда я, опершись на перила моста и глядя сверху, как проплывает прекрасная, словно большой глянцевый таракан, баржа цвета мутного вина, на носовой части которой женщина в белом фартуке развешивает белье на стальной проволоке, даже сейчас, глядя на зеленые окошки с занавесочками в стиле «Гензель и Гретель»,[12] даже сейчас, Мага, я спрашиваю себя, был ли какой-нибудь смысл в этом родео, — ведь, прежде чем оказаться на улице Ломбар, я еще раз прошел по мосту Сен-Мишель и по мосту Менял. Вот если бы ты была там в тот вечер, как бывало раньше столько раз, я бы знал, что это родео имело смысл, а сейчас я потерпел поражение, потому и называю все это «родео». Я поднял воротник куртки и спросил себя, не пойти ли мне вдоль стены до торговых рядов, которые тянутся до Шатле, потом миновать фиолетовую тень башни Сен-Жак и выйти на улицу, где я живу, думая о том, что я так тебя и не встретил, и о мадам Леони.

Я знаю только, что однажды приехал в Париж, что какое-то время жил в долг, делая то, что делают другие, и видя перед собой то, что видят все прочие. Знаю, что ты выходила из кафе на улице Шерш-Миди и что мы разговорились. В тот вечер все шло не так, как полагается, потому что мои аргентинские привычки не позволяли мне без конца переходить с одного тротуара на другой, чтобы рассмотреть какую-нибудь очередную ерунду в едва освещенных витринах магазинчиков, на улицах, которых я уже не помню. Так что я сердито плелся за тобой, считая тебя праздной и плохо воспитанной особой, пока ты не утомилась от собственной неутомимости и мы не зашли в кафе на Буль-Миш,[13] где ты разом, между двумя пирожками, рассказала мне много чего про свою жизнь.

Где же мне было догадаться тогда, что все это, казавшееся выдумками, было на самом деле правдой: одна из картин Фигари[14] — вечерние фиалки, бледные лица, голод и побои по углам. Я поверил тебе потом, на это появились причины, когда мадам Леони, глядя на мою ладонь, которой я, засыпая, ласкал твою грудь, почти что повторила твои слова: «Она сейчас где-то страдает. Она всегда страдала. Нрав у нее веселый, она обожает желтый цвет, ее любимая птица дрозд, ее время — ночь, ее мост — это мост Искусств». (Баржа цвета мутного вина, Мага, почему мы не уплыли на ней, когда для этого было самое время?)

И надо же, не успели мы познакомиться, жизнь сразу же стала кропотливо работать над тем, чтобы развести нас в разные стороны. Поскольку ты не умела притворяться, я сразу же понял: если я хочу видеть тебя такой, какой хочу, нужно прежде всего закрыть глаза, и тогда сначала видишь что-то вроде желтеньких звездочек (плавающих в чем-то похожем на бархатистое желе), потом красное пятно — скачок к веселью вперемежку с молитвой, и, наконец, постепенно попадаешь в мир Маги, где на каждом шагу несуразность и путаница, будто идешь сквозь паутину папоротников, сплетенную пауком Клее,[15] и вдруг попадаешь в круг Миро,[16] в окружении пепельного отлива зеркал Виейры да Силвы,[17] — мир, где ты двигалась, словно шахматный конь, который стал ходить как ладья, которая пошла как слон. В те дни мы ходили в кино на немые фильмы, — я-то ладно, я человек образованный, не так ли, а вот ты, бедняжка, ровным счетом ничего не понимала в этих старомодных конвульсиях, появившихся на свет еще до твоего рождения, в этой веренице кадров, где суетились те, кого давно уж нет; но тут вдруг появлялся Гарольд Ллойд,[18] и ты стряхивала с себя дремоту и в результате вообще утверждала, что все было совершенно замечательно, будь то Пабст или Фриц Ланг.[19] Меня немного раздражало твое пристрастие к превосходной степени, твои стоптанные до дыр туфли, твое неприятие того, что было вполне приемлемо. Мы съедали по гамбургеру в подземном переходе у станции метро «Одеон»[20] и отправлялись на велосипедах на бульвар Монпарнас, в любую гостиницу, в любой номер, где была постель. Но иногда мы доезжали до Порт-д’Орлеан и шли по пустырям, которые тянутся за бульваром Журдан, с каждым разом все лучше узнавая эти места, где иногда в полночь собирались члены Клуба Змеи, чтобы поговорить с ясновидящим слепцом, — будоражащий парадокс. Мы оставляли велосипеды на улице и гуляли по пустырю, то и дело останавливаясь, чтобы посмотреть на небо, поскольку это одно из тех мест в Париже, где стоит смотреть на небо, а не на землю. Мы сидели на мусорной куче и курили, и Мага гладила мои волосы или что-то напевала, какие-нибудь песенки, такие глупые, что и не передать, прерывая их вздохами и воспоминаниями. А я в это время думал о всякой ерунде, много лет спустя этот навык пригодился мне, когда я лежал в больнице, и с каждым разом это занятие казалось мне все более необходимым и плодотворным. С огромным усилием, собрав в памяти множество сопутствующих моментов, стараясь припомнить запахи и лица, мне удавалось выудить из небытия пару коричневых ботинок, которые я носил в Олаваррии[21] в 1940 году. У них были каблуки из каучука и очень тонкие подметки, так что в дождливую погоду вода проникала до самой глубины души. Я хватался за воспоминание об этих ботинках, и остальное являлось само: лицо доньи Мануэлы, например, или поэт Эрнесто Моррони. Но их я отбрасывал, поскольку игра состояла в том, чтобы отобрать самое незначительное, самое невзрачное, самое гиблое. Дрожа от страха, что мне не удастся вспомнить, разъедаемый червем сомнения, который всегда начинает точить, если не удается сделать что-то сразу, в нелепом желании запечатлеть время, мне в конце концов удавалось увидеть рядом с парой ботинок банку «Солнечного чая», которым моя мать поила меня в Буэнос-Айресе. И чайную ложечку, ложку-мышеловку, где маленькие черные чаинки заживо сгорали в чашке с кипятком, разбрасывая крошечные пузырьки, которые тут же едва слышно лопались. Убежденный в том, что память хранит все, а не только Альбертину[22] и ей подобных, да еще великие годовщины, важные для сердца и почек, я пытался восстановить содержимое моего письменного стола во Флоресте,[23] лицо незапомнившейся девушки по имени Хекрептен, сколько перьевых ручек было у меня в пенале, когда я учился в пятом классе, и дело кончалось тем, что меня трясло от отчаяния, как в лихорадке (потому что мне никак не удавалось вспомнить про эти ручки, я знал, что они лежали в пенале, в специальном отделении, но, сколько их было, вспомнить не мог, и еще я не мог вспомнить, когда их бывало две, а когда шесть), до тех пор, пока Мага не начинала целовать меня, обдавая сигаретным дымом и теплым дыханием, и тогда я приходил в себя, и мы смеялись, и снова гуляли среди мусорных куч, и искали наших соклубников. Уже тогда я понял, что искать — это мое предназначение, это знак тех, кто по вечерам выходит из дома без определенной цели, и оправдание для тех, кому хотелось бы уничтожить компасы. Мы с Магой до изнурения говорили о патафизике,[24] поскольку с ней постоянно происходили ни на что не похожие вещи (наша встреча как раз такого порядка, и еще разное другое, загадочное, как свечение фосфора), она вечно умудрялась попадать в ситуации, в какие обычные люди не попадают, не потому, что мы считали других ниже себя, — мы не мнили себя ни исчезнувшими ныне Мальдорорами,[25] ни какими-нибудь выдающимися Мельмотами-Скитальцами.[26] Я не думаю, что светлячок испытывает глубокое удовлетворение на основании того неопровержимого факта, что он является одним из самых удивительных участников в цирковом представлении природы, однако допустим, что он наделен сознанием, — значит, когда его брюшко начинает светиться, он должен чувствовать что-то вроде превосходства. Точно так же Маге нравилось попадать в невероятные ситуации, в которых она постоянно оказывалась по причине полного отрицания общепринятых законов жизни. Она была из тех, кто сжигает за собой мосты, едва перейдя на другой берег, или громко рыдает, вспоминая, что они собственными глазами видели в витрине лотерейный билет, который только что выиграл пять миллионов. Я, со своей стороны, уже давно привык, что со мной происходят вещи довольно необычные, и не находил ничего ужасного в том, что, войдя в темную комнату, чтобы взять альбом с пластинками, я тут же чувствовал, как на ладони у меня копошится гигантская сороконожка, которая мирно спала на корешке именно этого альбома. Или, например, я обнаруживал в пачке сигарет залежи серовато-зеленого пуха, или слышал свисток паровоза в тот самый момент и такого же тона, который неизбежно вводил меня в очередной пассаж какой-нибудь симфонии Людвига вана,[27] или, зайдя в туалет на улице Медичи, я видел мужчину, который сосредоточенно мочился, а потом, выходя из кабинки, повернулся ко мне и продемонстрировал, держа в руке, словно некий священный и бесценный предмет, свой член невероятного размера и цвета, а я в тот момент вдруг понял, что этот мужчина был точь-в-точь как другой (хотя он не был тем другим), который сутки назад, в зале Географического общества, делал доклад о тотемах и табу[28] и демонстрировал публике, бережно держа на ладони, палочки из слоновой кости, перья птицы с хвостом в форме лиры, ритуальные монеты, останки животных, принесенных в жертву, морских звезд, высушенных рыб, фотографии прекрасных наложниц, охотничьи трофеи, огромных забальзамированных жуков-скарабеев,[29] один вид которых заставлял замирать от сладостного испуга сердца присутствующих дам, в которых там не было недостатка.