Дело прежде всего в том, что на прочных материалах тогда писали и мало, и редко. Любая властная сила проявляла себя главным образом с помощью слова и жеста. Поэтому письменные источники редки, они похожи на луч света, который внезапно появляется издалека и снова гаснет. С другой стороны, лексикон этих текстов лишен гибкости и не успевает следовать за изменениями в жизни. Все используемые слова имеют латинское происхождение, но смысл их со временем незаметно меняется, причем по-разному в различных местах. Что означают, к примеру, слова potestas, bannum в той или иной записи картулярия, сборника грамот? Придавали им тот же смысл в другой рукописной мастерской? Путаницу увеличивает склонность к риторическим изяществам, свойственная писцам-скрибам, интеллектуалам по роду занятий и педантам по характеру. Вульгарным выражениям, к которым прибегают участники тяжб, эти скрибы предпочитают термины, заимствованные у классических авторов. И при изложении официальных речей реальность постоянно затемняется из-за того, что слова употребляют в производных значениях. Наконец, все то, что сохранилось от этих речей, передано нам крайне узким кругом лиц. Поэтому образ власти, который удается воссоздать историку, неизбежно остается таким, каким его рисовало себе высшее духовенство, горстка просвещенных людей, защищая свои исключительные права, оспариваемые светскими силами. В пылу борьбы эти люди, сознательно или несознательно, искажали то, что описывали.

Обозначив таким образом пределы нашего познания, я должен в этом предисловии подчеркнуть четыре особенности политической системы, свойственные ей на протяжении всего того отрезка истории, которому будет посвящен мой рассказ. Две главные черты: всякая власть в те времена имела домашний характер и была в большей или меньшей мере связана с сакральным. Две второстепенные черты: власть отправлялась только мужчинами, и всегда от этой власти ускользала значительная часть тех, кого она хотела бы себе подчинить.

Не было тогда политического образования, которое не мыслилось бы как дом. Об этом свидетельствует язык: почти все термины, описывающие властную практику, принадлежат домашнему словарю. Таким образом, слова «зал» (большое помещение для собраний, торжеств), «комната» (покой, палата), «отель» (частный дворец), живущие в нашей политической или юридической речи, напоминают о местопребывании семьи.

Действительно, на всех этажах общественного здания, начиная с раба, ютившегося на арендованном клочке земли, и кончая государем в его дворце, — везде опыт неравенства приобретался в лоне семьи. И это неравенство ученые мужи почитали необходимым, ниспосланным свыше, присущим сотворенному Богом. В «комнате», вплоть до постели, женщина подчиняется мужчине. В «зале», публичной, парадной части жилища, сын подчиняется отцу, молодые — старикам; одни должны идти впереди, другие — за ними следовать. Таков был порядок в стенах дома. Этот порядок выходил и за его пределы, расставляя участников торжественных шествий.

Для того чтобы с наибольшей силой выразить то, что называется политическим действием, в культуре, о которой я веду речь, прибегают к словам, обозначающим движение рук: захватить, отнять, держать. Сын чувствовал, что находится «в руках» своего отца, супруга — «в руках» своего мужа, а длань Господа простиралась к тем, кому он доверял свою мощь. Принять какое-либо существо «под свою руку» означало утверждать, что берется ответственность за это существо, что ему следует оказывать покровительство, содержать его, что устанавливается отеческое отношение к нему. Вложить свою руку в чью-то другую руку означало согласиться на положение сына, признать, что отныне тебе надлежит почитать этого другого и помогать ему. Принимался долг, но одновременно приобреталось право быть причастным к любому решению другого. Солидарность, которая устанавливалась с помощью таких жестов, будучи похожей на ту, что естественно возникает благодаря кровному родству, определяла качество, почетность служения, равно как и приносимые им выгоды. Servicium (служение) — очень сильный термин (он связан с servus, рабством, невольничеством), родившийся в самых глубоких недрах семьи. И поскольку всякая семья по своей природе склонна к расширению, то всякий глава семьи стремился добыть как можно больше богатств, чтобы дарить и раздавать, умножая число людей, мужчин и женщин, которых он мог бы накормить, будь то рожденные от его семени или те, кто вверял ему себя с помощью ритуальных жестов. Они получили название «commendise» (коммендация) — передача себя под покровительство. Люди, которые станут «есть хлеб господина», будут ему служить, и благодаря этому власть его расширится. Экспансия власти была связана с деторождением или усыновлением.

Будучи заключенной в домашние рамки, любая власть, какой бы характер она ни приобретала, обнаруживала тенденцию становиться наследственной. Ни один домашний очаг не должен был бы погаснуть. Дом — это клеточка, которая воспроизводит себя. Почитая отца, сын в один прекрасный день занимает его место. Из слабеющих родительских рук он принимает падающую власть; к нему переходят властные права, которыми обладал его отец, — по отношению к своей матери, ставшей вдовой, к братьям, к собственным чадам. Господствовало убеждение, что всякая властная сила передается детям, то есть через кровь, носительницу добродетелей и харизмы, носительницу прав. Некоторые из них существуют лишь потенциально. Это те права, которые мать передает сыновьям, выношенным в ее чреве: притязания на властвование, основанное на происхождении родительницы. Во время созревания плода в ее лоне они смешиваются с притязаниями, имеющимися у ее супруга, как смешиваются ради оплодотворения две родительские крови. Таким образом, в основе всякого устремления к власти лежала родословная.

Вот что оправдывало в глазах Господа и его служителей копуляцию, греховную по природе. Совокупление отныне есть малый грех — в той мере, в какой оно обеспечивает передачу прав на власть, то есть миропорядок. Эта модель утверждалась с такой силой, что распространилась и на церковные учреждения. В летописях, называемых «деяниями епископов» и посвященных подвигам глав епархий, сменявших друг друга в этой должности, их череда предстает как родственная по плоти, a mater ecclesia (мать-церковь), кафедральный собор — как настоящая мать, плодоносное чрево, порождающее одно за другим носителей духовной власти.

Когда граф нормандцев на рубеже XI века призвал к себе доброго летописца из страны франков, каноника монастыря Сен-Кантен Дудона и поручил ему написать историю своего княжества (из всех рукописей такого рода, дошедших до наших дней, она оказалась самой древней), то ее автор решил следовать в своем рассказе генеалогической линии: четыре главы, четыре народных вождя — Гастинг, Роллон, Вильгельм, Ричард; они представлены как порождавшие один другого, хотя в жилах Роллона не текла кровь Гастинга. Дело в том, что власть, даже если она распространялась на обширную провинцию, мыслилась только в форме наследия, передаваемого одним поколением другому по кровному родству. Из всех фактов, которые мы называем политическими, самыми важными в те времена являлись, таким образом, семейные события. Вокруг брачного союза, вокруг передаваемого удела развертывались главные интриги, а также самые бурные юридические споры. Кто из членов семьи сможет распоряжаться судьбами женщин, выдавать их замуж? Кто из младшего поколения вправе взять в свои руки власть, которой обладал предок?