Своевременное признание собственных заблуждений и общенациональная сплоченность, верность историческому пути и здравствующему тогда монарху могли изменить ход истории но, вместо этого в государстве разгорелось пламя невиданной доселе общественной смуты. Бывший министр исповеданий Временного правительства Антон Владимирович Карташов лишь в эмиграции искренне признался на страницах книги, которую отказалось печатать парижское либеральное издательство YMCA-Press, убоявшись ее национального духа: «Потеряв Русь национально-государственную, православную, по грехам нашим, по слепоте и небрежению, мы жестоко наказаны за наш пассивизм, за неорганизованность, за непредусмотрительность, за незащищенность»[2]. Это «прозрение» властителя дум, печатно утвержденное десятилетия спустя после октябрьского переворота, отчасти объясняет современным исследователям той эпохи ряд причин крушения одной из величайших империй XX столетия.

Словам Карташова созвучны высказывания русского поэта Ивана Савина в очерке, опубликованном рижской газетой «Сегодня». Поэт обращал покаянные слова от лица своего поколения к предполагаемым «далеким потомкам»: «…Мы всю жизнь свою ныли. Смешно сказать: пережарит ли кухарка жаркое, падут ли 0,003 акции какого-либо банка, случайно купленные и полузабытые, суше, чем обычно, поздоровается Она, мы неизменно ворчали: „Ну и жизнь! Вот кто-нибудь перевернул бы ее верх дном“! Теперь ее перевернули. Кажется, надолго… И только теперь… мы поняли, наконец, что „Ну и жизнь!“ — была настоящей жизнью… Революцию подготовили и сделали мы. Революцию подготовили и сделали кавалеры ордена Святой Анны третьей степени, мечтавшие о второй, студенты первого курса, завидовавшие третьекурсникам и, наоборот, штабс-капитаны, до глубины души оскорбленные тем, что Петр Петрович уже капитан… учителя математики, презиравшие математику и всем сердцем любившие что-нибудь другое, судебные следователи, страстно мечтавшие быть послезавтра прокурорами…»[3].

Но если эти люди вольно или невольно попустительствовали перевороту, то кем же были сами большевики и кто составлял их ряды? Ответ легко находим у профессора Ильина, знавшего большевиков не понаслышке: «Неустроившиеся семинаристы, недоучившиеся студенты, писаря, фельдшера, школьные учителя, фармацевты, приказчики, конторщики, почтальоны, „квалифицированные“ рабочие и всевозможный „третий элемент“ (пресловутые земские статистики из политических ссыльных) — из них-то и вербовался основной кадр коммунистов — всех этих „кожаных“ комиссаров, револьверных комендантов и одержимых „товарищей“…» Что же произошло, по существу, в нашей стране 90 лет назад? «Во мгновение ока была сметена монархия, сметены три века национальной чести России. К власти тянулись кровавые руки каторжан, уголовных преступников, воров, интернациональных авантюристов, будущих цареубийц. Каины совершили каиново дело: уничтожили церковь Христову, армию, семью, честь и понятие о Родине, заменив прекрасное слово „РОССИЯ“ похабными буквами P.C.Ф.С.Р.»[4], — подводил итоги произошедшего один из свидетелей событий сорок лет спустя. И все же… Империя казалась столь незыблемой, вера твердой, а те, кто укреплял и поддерживал державу, выглядели мудрыми государственными и духовными вождями. Так ли было на самом деле?

В дни, когда маховик всеобщего развала лишь только набирал свои первые обороты, в феврале 1917 года в недрах Синода, призванного стоять на незыблемых позициях по защите монархического строя, не наблюдалось ни малейшей тревоги за судьбу Отечества. Самый непредвзятый анализ действий Синода, предпринятых в смутные дни февраля — марта 1917 года, заставляет ужаснуться беспечности позиции русской православной церкви по отношению к верховной власти государя. Если судить по отзывам современников, в дни государственного кризиса и возникшей угрозы крупных социальных беспорядков члены Синода взирали на происходящее по меньшей мере с поразительным равнодушием. В первые дни после отречения государя, как вспоминал протопресвитер военного и морского духовенства о. Г. Шавельский, в Синоде «царил покой кладбища». Синодальные архиереи вели текущую работу, занимаясь главным образом решением различных бракоразводных и пенсионных дел. За этим на первый взгляд необъяснимым молчанием большинства иерархов скрывались их антимонархические настроения. Это бездействие и даже отстраненность проявлялись в отсутствии всякой реакции некоторых членов Синода на поступавшие к ним письменные обращения и петиции в защиту самодержавия, направляемые гражданами России и некоторыми государственными чиновниками, озабоченными происходящим в стране.

Одним из первых о необходимости поддержки монархии высказывался товарищ обер-прокурора князь Николай Дмитриевич Жевахов. Еще в самый разгар первой волны петроградских забастовок, 26 февраля 1917 года, он предложил председателю Синода — митрополиту Киевскому Владимиру (Богоявленскому) — выпустить воззвание к населению от лица церкви. Князь считал необходимым подобное обращение, «вразумляющее, грозное предупреждение церкви, влекущее, в случае ослушания, церковную кару». Митрополит Владимир, таивший обиду на императора Николая II за вмешательство последнего в церковные дела, а именно за собственный перевод с Петроградской на Киевскую кафедру, нашел неплохой повод для сведения с государем личных счетов, отказавшись от подобного обращения церкви к народу, невзирая на настоятельные просьбы князя Жевахова.

Причины этого недавнего конфликта митрополита Владимира и государя, были ясно изложены их общим современником — большим мастером придворной сплетни: «Безукоризненно честный и прямой, но не блиставший ни наружным видом, ни ученостью, ни гибкостью ума, ни даром слова, ни уменьем держать себя в высшем обществе, простой и непосредственный, — он оказался серым и невзрачным для северной блестящей столицы. Он еще более проигрывал, когда его сравнивали с его предшественником — образованным, умным, воспитанным, тонким и элегантным митрополитом Антонием (Вадковским). Рассказывали, что при первом посещении на Рождественских Святках 1912 года царской семьи, он произвел на них тяжелое впечатление своей угловатостью и простоватостью. Указанные недостатки не помешали бы, однако, митрополиту Владимиру оставаться на Петроградской кафедре, если бы тут не примешивалось другое. Митрополит Владимир открыто стал на сторону врагов Распутина. А затем он выступил главным обвинителем распутинского друга епископа Варнавы…»[5]

Попытки здравомыслящих людей в империи призвать власть имущих осудить пока что вяло тлевший очаг смуты не прекращались. 27 февраля 1917 года на заседании Синода выступил обер-прокурор Николай Петрович Раев, но его слова не возымели ровным счетом никакого действия на архиереев. Можно сказать, что Синод остался по-прежнему «глух». Позже, в эмиграции, князь Жевахов вспоминал, что его просьбы о поддержке духовными властями гибнущей монархии нашел отклик только у представителей католической церкви в России. Ее представители выпустили небольшое по объему, но весомое по содержанию обращение к своей пастве с угрозой отлучить от Святых тайн каждого, кто примкнет к зачинщикам смуты. И, вспоминал князь, «ни один католик, как было удостоверено впоследствии, не принимал участия в процессиях с красными флагами».