Всё бы им трястись на энтих бесовских дистеках. Не то что в наше время. Бывалыча слова лишнего боишься сказать. А чичас болтают почем зря…

— И говорят-то чудно, — подхватила вторая старушка. — Вроде по-русски, а не понять. Мой правнучек намедни мне сказал: «Отслюнявь пятнаху, хочу на тусняке оттопыриться». Веришь, нет, Лексевна, я токма одно словечко и поняла: «Хочу».

— Да, Матвевна, совсем другая жисть подошла. Пора нам, видно, с тобой помирать.

— А как тут помрешь, Лексевна, ежели бог смерти не дает. Живой в гроб не ляжешь.

Старушки замолчали. А динамик заговорил:

— По техническим причинам рейс на Сковороду откладывается на два часа. Повторяю…

И повторил.

Димка с матерью пошли гулять по Старокозельску. Не торчать же два часа на автовокзале. Мать сразу ударилась в воспоминания. Когда-то она здесь жила. И теперь то и дело восклицала:

— А вот в этой школе я училась!.. А вот в этот техникум мы с девчонками на танцы бегали!.. А вот у этого магазина я с мальчиком целовалась…

— С каким еще мальчиком? — спросил Димка.

— Ну с папкой твоим, — засмеялась мать. — Он тогда совсем зеленый был.

Димка с трудом мог представить отца зеленым. Ему казалось, что тот прямо так и родился Суперопером, со стальным взглядом и «пушкой» в плечевой кобуре.

— Ничего не изменилось, — меланхолично вздыхала мать. — Даже Ленин на прежнем месте стоит…

Они как раз шли по центральной площади, мимо памятника Ленину… Миновав площадь, они свернули в боковой проулок. Мать всплеснула руками:

— Надо же, и музей работает. Давай зайдем.

Димка так и знал, что она потащит его в музей. Мать и в Питере его вечно по музеям таскала. Из всех музеев, где они побывали, Димке понравился лишь музей криминалистики. Там было клево: бандитские финки с наборными ручками, пистолеты разных систем, кастеты… А во всех остальных музеях — скука смертная: иконы, статуи, глиняные черепки… Еще мать таскала Димку по театрам. Как-то раз они пошли на «Отелло». Димка весь спектакль ерзал в кресле и про себя возмущался. Какой же этот Отелло лох! Да будь Димка на его месте, он бы сразу вру-

бился, что к чему, провел бы расследование, опросил бы свидетелей. А Отелло вместо этого задушил свою жену Дездемону… Попыталась мать затащить Димку и на оперу, и на балет. Но тут уж он уперся. Опера у него прочно ассоциировалась со словом «опер», то есть оперативник. А балет ему и вовсе был по барабану. Всей этой туфте Молодцов предпочитал крутой боевик с ураганной пальбой и классной дракой.

Димка бы и сейчас с удовольствием посмотрел какой-нибудь боевичок, но мать явно схитрила, сказав, что не помнит, где в Старокозельске кинотеатр.

Так что пришлось тащиться в музей. На стенах висели картины — это был музей изобразительных искусств. Молодцов настроился было пробежать через все залы «галопом по Европам», но тут подошла группа с экскурсоводом.

— О, нам повезло! — обрадовалась мать.

Экскурсовод начал нудно рассказывать, что хотели художники выразить своим творчеством, как они жили и когда умерли…

Димке вся эта тягомотина быстро надоела, и он свинтил в соседний зал. Здесь на стуле дремала старушка-смотрительница, а какая-то девчонка перерисовывала картину. Перед ней на треноге стоял холст, и она водила по нему кистью. Молодцов подошел к картине поближе. Посмотреть, чего это она так старательно срисовывает. Оказалось — церквушку.

— Эй, послушай, — раздался за спиной у Димки недовольный девчоночий голос. — У тебя что, папа стекольщик?

Димка сразу не врубился:

— Нет, не стекольщик.

— А что ж ты тогда торчишь перед картиной, будто стеклянный? Отойди, не мешай копию делать.

«Выпендрежница», — понял Молодцов.

— А зачем ты её делаешь? — поинтересовался он.

— Тебе не всё равно? — продолжала выпендриваться девчонка.

— Да я просто спросил.

— А я просто ответила.

Димку слегка заело. Подумаешь, строит из себя крутую художницу. Он с усмешкой взглянул на холст:

— Не очень-то похоже получилось. Девчонка одарила его презрительным взглядом.

Чтоб ты понимал в живописи, салабон.

На сей раз Димку заело как следует. Его, такого крутейшего парня, обозвать салабоном?! Самой-то, наверное, столько же лет, сколько ему, если не меньше. Нет, подобной наглости Молодцов стерпеть не мог. Даже от девчонки.

— А ты страхолюдина, — мстительно сказал он.

На самом-то деле девчонка была очень симпатичная. Но именно симпатичным и

надо говорить, что они страхолюдины. Чтоб не выпендривались.

— Кто я? — переспросила девчонка.

— Страхолюдина, — с удовольствием повторил Димка. — Вот такая, э-э… — Он скорчил противную рожу.

Девчонке, конечно, это не понравилось, и она слиняла. Бросив Молодцову на прощание:

— Дебил!

А в зал вошла группа с экскурсоводом.

— Перед вами автопортрет князя Александра Сергеевича Бухалкина, — затараторил экскурсовод. — Он жил в позапрошлом веке и был разносторонне одаренной личностью: занимался живописью, увлекался философией, астрономией, писал стихи… Но над родом Бухалкиных довлело, как тогда говорили, родовое проклятие. Каждый Бухалкин, достигнув сорокалетнего возраста, становился, как сейчас говорят, маньяком-убийцей…

Димка сразу навострил уши.

— Разумеется, это было никакое не проклятие, — продолжал экскурсовод, — а весьма редкое психическое заболевание — синдром Гогенцоллера. Это заболевание передается только по мужской линии. Вот и Александр Сергеевич, едва ему исполнилось сорок лет, заболел манией убийства. А незадолго до этого, будучи в Париже, он познакомился с французской балериной Луизой Дюваль, женился на ней и привез в свое родовое имение — сюда, под Старокозельск. Француженка тут же переоделась в русский сарафан, косу стала заплетать, босиком бегать. Полюбила пить квас, есть окрошку и купаться на утренней заре. И вот однажды ушла она на реку, а у Александра Сергеевича начался приступ: захотелось ему кого-нибудь убить. Схватил он плеть и в сад бросился. А навстречу — Луиза. Она с купания возвращалась. Александр Сергеевич без лишних слов — за косу ее да на конюшню. И начал там сечь. И засек…

— Насмерть? — испуганно пискнула какая-то экскурсантка.

— Да, насмерть, — подтвердил экскурсовод. — Это ж вам не русская женщина, которая коня на скаку остановит. Много ли француженке надо? Тем более балерине… Но как только Александр Сергеевич ее засек, так сразу у него в голове просветлело. Увидел он, что натворил, и. чуть снова с ума не сошел. Но не сошел. Напротив, потрясение от убийства жены было столь велико, что он больше никогда никого не убивал. С тех пор князь Бухалкин безвыездно жил у себя в имении. Только один раз съездил в Неаполь, к великому итальянскому скульптору Паоло Карлизи. Он заказал Карлизи скульптурный портрет Луизы Дюваль из чистого золота. Александр Сергеевич привез золотую статую домой, и она заменила ему живую Луизу. Целыми днями князь сидел у ее ног и разговаривал с ней, как с живой. А перед смертью спрятал скульптуру в тайник…