Курт замахнулся, хотел ударить Вольфа, отогнать его — и вдруг палка выпала у него из рук, и он остолбенело уставился на прохожего.

Он увидел, что Вольф беснуется не от злобы, не от желания напасть на врага, а от восторга. Не укусить он хочет, а лизнуть прохожего в самое лицо. И воет он не от свирепости, а от радости, от счастья и бросается на прохожего в неистовой собачьей преданности.

Курт задрожал. Только одного человека на свете встречал так Вольф. Только одному выказывал так бурно свою любовь и преданность.

Мальчик во все глаза смотрел на незнакомца. Нет, конечно, он ошибся… И Вольф тоже обознался… Бледное, чужое лицо с усами… Сутулая спина… У папы была совсем прямая, молодая спина и никогда не было усов…

Но в то мгновение, когда Курт оттаскивал собаку от незнакомца и собирался вежливо извиниться, он вдруг увидел карие глаза и улыбку, которую так хорошо помнил.

— Папа! — чуть не вскрикнув, прошептал мальчик.

— Курт, дорогой… — донёсся еле слышный ответ.

Краус сделал короткий, едва уловимый жест, и Курт мгновенно понял: показывать, что он узнал отца, — нельзя. Рядом — враги.

Мальчик торопливо схватил Вольфа за ошейник и оттащил его. И во-время: отовсюду уже сбегались любопытные. И, конечно, одним из первых прибежал вечный неприятель Курта — Мориц, сын их новой соседки — фрау Зейде. Мориц пролез вперёд и стал перед Куртом, выпятив щуплую грудь.

— Ага, я всегда говорил, что твой Вольф — вредная, злющая собака! — с торжеством заявил он, так, чтобы все слышали. — Он всегда рвёт мне штаны…

— Ты сам их рвёшь, а сваливаешь на Вольфа, чтоб тебе не доставалось от матери! — с возмущением пробормотал Курт. Даже в эту минуту он не позволил оболгать Вольфа.

Запыхавшиеся полицейский и два американца-патрульных протиснулись сквозь толпу.

— Собака укусила вас? Желаете написать жалобу на владельцев? — обратился полицейский к Краусу.

Краус быстро обдумывал положение. Отказаться от жалобы — это покажется подозрительным: все видели, как собака на него набросилась. А писать жалобу — значит, надо назвать себя, сообщить свой адрес, показать документы, которых у него не было.

Пока он раздумывал об этом, делая вид, что осматривает искусанную руку, толпа расступилась, пропуская вперёд худенькую ясноглазую женщину.

— Курт, мальчик, что случилось? — тревожно спрашивала она, ещё не видя ни сына, ни мужа.

Соседи успели уже сообщить Марте, что Вольф искусал прохожего. Но вот она подняла глаза — и в тот же миг узнала Крауса.

— Ах! — вырвалось у неё.

— Мама, наш Вольф набросился на этого господина, — торопясь и глотая слова, перебил её Курт. — Этот господин, мама…

— Да, вот пожалуйста, полюбуйтесь-ка. — Краус протянул руку и показал темнокрасный след полицейской дубинки.

Таких следов было много на его теле — они легко могли сойти за укусы. Толпа подалась вперёд — все хотели рассмотреть эти следы.

— Боже мой, — воскликнула Марта, — как это ужасно! Надо немедленно смазать иодом, перевязать, а то это может загноиться… Я сама, я сама перевяжу вам…

— Гм… перевяжете? Что ж, перевяжите. Только поскорей, а то я тороплюсь, — выразительно сказал Краус.

Он смотрел на жену. Как она побледнела! А седая прядка — её не было раньше!

Видеть жену и Курта хотя бы вот так, на глазах у полицейских, посреди толпы, — и это было счастьем. И Марта тоже смотрела и с болью отмечала сутулость Крауса, его лёгкий костюм, его посиневшие от холода губы…

Она сказала умоляюще:

— Я вас прошу, милостивый государь, не пишите жалобу!.. У меня и так довольно горя. Я сию минуту перевяжу вам руку. А если собака порвала ваш костюм, я вам его заштопаю. Только… только для этого вам придётся зайти к нам в дом…

Она быстро переглянулась с сыном. Глаза мальчика засияли: папа придёт домой!

— Да-да, мы вас очень, очень просим! — подхватил он. — Я… я даю вам слово, что запру собаку, никуда не буду её выпускать…

— Даёшь слово? Посмотрю я, как ты его сдержишь, — проворчал Краус, мгновенно поняв манёвр Марты и сына.

И вот Краус дома. Он с восторгом оглядывает кухню. Синие язычки газа пляшут над плитой, и тепло охватывает беглеца.

Из чулана доносится вой Вольфа: его заперли, но он скребёт лапами дверь и всеми силами хочет вырваться к хозяину.

— Вот злая тварь! — говорит, прислушиваясь, полицейский.

— Следовало бы его пристрелить, чтоб не бросался на людей. Он порвал брюки Дэрку, — говорит кривоногий американский солдат.

Да, они тоже здесь. Они целой толпой ввалились в дом вслед за Краусом и Мартой. Здесь и вездесущий Мориц и его мамаша, фрау Зейде, похожая на тощую кошку. Курт готов прибить Морица: этот мальчишка всюду суёт нос!

— Да у вас и ниток нет подходящих, фрау Марта! И не сможете вы заштопать костюм так, чтоб было незаметно, — приставал он, вертясь возле Крауса и заглядывая ему в лицо.

Соседка Зейде тоже подавала советы. Маленькая кухня была полна посторонних людей. И под чужими, враждебными взглядами Марта и Курт суетились возле отца. Марта нарочно возилась со штопкой: может, полицейский и патрульные соскучатся и уйдут?

Нет, они не уходили. Они развалились на стульях, им было приятно сидеть у огня, вместо того чтобы дежурить на улице.

— Ну и плохо же вы заштопали, фрау Марта! — воскликнул Мориц. — Костюм господина совсем испорчен!

— Не вмешивайся, это не твоё дело, — остановила его мать.

Краус сделал вид, что разглядывает работу. Он промычал что-то неодобрительное и покачал головой.

— Не годится? Ох, только прошу вас, не пишите жалобу! — сказала Марта, искусно разыгрывая испуг. — Если… если это вас устроит, я даже могу дать вам взамен костюма куртку моего мужа.

— Гм… куртку? Я ещё посмотрю, что это за куртка, — сварливо сказал Краус. — Мне нужна куртка для дальнего путешествия, а не какое-то ваше старьё. Только в этом случае я не стану писать на вас жалобу. Подумать только: испортили мой лучший костюм!

Марта принесла из спальни его тёплую охотничью куртку.

«Умница! Милая!» — думал Краус.

— Выдумала тоже: отдавать последнее какому-то проходимцу! — сердито глядя на Крауса, ворчала фрау Зейде.

— Молчите, фрау Зейде, я рада отдать ему что угодно, лишь бы он не жаловался в полицию! — громким шопотом, так, чтобы слышал патруль, сказала Марта.

Краус надел свою старую куртку. Какая это была тёплая, славная куртка!

— Кажется, впору, — сказал он, напуская на себя самый недовольный вид. — Ну, ваше счастье, хозяйка, а то я ни за что не